Жан д'Ормессон - Бал на похоронах Страница 43

— Человек, который слепо следует моде, — говорил мне Ромен, — чье имя не сходит со страниц газет, а лицо — с экранов телевизоров, кто дружит со всеми и оказывается везде, где должен быть, кто постоянно планирует свое будущее, — такой человек не может быть хорошим. С ним не пойдешь охотиться на тигра…

Снисходительность явно не была в числе добродетелей Ромена. Ему нравилось иметь врагов даже среди друзей. Составив себе определенное мнение о Жераре, Ромен никогда не менял его и осудил приятеля раз и навсегда.

— У меня много друзей, которых я не люблю, — объяснял он мне, — но этого я просто не терплю.

Я же был к Жерару более благосклонен. Презирать его — это было уже слишком. Может быть, он просто чувствовал себя потерянным в этом мире, и потому так старался не отстать от него? Среди стольких людей, которые действительно заслуживают недоверия и презрения, за что было так уж презирать этого парня, если он был повинен только в смешных слабостях? И кто их не имеет? Но Ромен обладал искусством находить себе объекты для критики. Его выбор пал на Жерара, и он вгрызался в него с аппетитом людоеда.

…Рука за рукой бросали розы на гроб Ромена. Поток не иссякал. Каждый из пришедших напоминал мне какой-нибудь совместный эпизод нашей жизни. Путешествия, страны, завтраки, любовь, ненависть, бесконечные споры, достойные или постыдные ситуации. Воспоминания отсылали меня в более или менее далекое прошлое. Действующие лица были те же — и уже другие. Прошло время, и лица, фигуры, речь, походка, манера держаться сильно изменились. Тайна жизни и времени хорошо поработала над нами. Но есть еще и тайна индивидуального сознания, и потому каждая жизнь — отдельная тайна… Ведь никто не может знать наверняка (разве что произвольно реконструировать) намерения людей, мотивы их поступков, неведомые пути души. Они не открыты никому, может быть даже своим «владельцам». Эти тайны нашего бессознательного — область, доступная только Всемогущему Создателю, провидцу наших сердец, и Его Страшному Суду…

Дальше, там, где очередь заворачивалась, я увидел Марину, опиравшуюся на дочь. Еще много народа отделяло ее от меня: несколько расстроенных молодых женщин, подозрительные адвокаты, какие-то гомосексуалисты, финансовые советники, работники радио, отставные политики, монахиня под покрывалом… Я вдруг почувствовал сильную усталость. Вообще-то я люблю поспать, но вот уже несколько ночей спал плохо. Вероятно, из-за этого мир стал восприниматься мною как-то иначе… как каким-нибудь циклотимиком… И Ромена уже не было со мной, чтобы вдохнуть в меня частицу своего оптимизма…

…В сущности, к чему сейчас вся эта комедия?.. Человек рождается, страдает (или бывает счастлив), смотрит на мир, мечтает, умирает. Все остальное — притворство, церемония, дань общественным условностям. И все же давление общества на личность постоянно усиливается. Напрасно мы воображаем, что все время движемся вперед, туда, где больше разума, свободы, и называем «прогрессом» некоторое увеличение наших знаний. На нас все так же давят предрассудки, мы лишь льстим себе мыслью, что все они остались позади…

…Мне вдруг пронзила мозг мысль, что эта толпа — тоже проявление общественного груза и что я оказал ею плохую услугу Ромену. Ему не нужна эта толпа возле его гроба. Нужно было выбрать главное и отбросить ненужное; похоронить его впятером или вшестером: Марго, Бешир, Марина, Швейцеры, Казотт, Далла Порта… исключить всех прочих и отправиться куда-нибудь выпить — в память о нем — за жизнь… Мы предали его во всех смыслах: нас было слишком много; мы плакали вместо того, чтобы радоваться жизни, как он этого бы хотел; мы соблюдали ритуалы, которые он всегда отвергал, а мы ему их навязали…

Очень трудно быть свободным! А вот Ромен таковым был… И в последний момент мы его все-таки настигли. Жить — значит зависеть от других. Он всегда старался забыть об этом. Мы напомнили ему об этом своими розами…

Каждый из нас пленник своей семьи, среды, профессии, своего времени. Нашему поколению достался один из самых темных периодов истории. Он начался войной 1914-го и закончился только падением Берлинской стены в 1989 году. Ему предстояло длиться три четверти века. Три четверти века насилия, лжи, ненависти, преступлений. Три четверти века, в течение которых многие из тех, кто мог служить правде и справедливости, оказались слепыми служителями мертвых соперничающих идеологий… Три четверти века служения — в той или иной форме — интеллектуальной лжи…

Парадокс: в эпоху объявленного торжества разума и пацифистского гуманизма (в наиболее просвещенных умах) катастрофы в ускоренном темпе следуют одна за другой. Это Первая мировая война, развязанная по таким мотивам, которые по прошествии времени кажутся пустячными до невероятия; через десяток лет — экономический кризис и «великая депрессия»; еще через несколько лет — подъем волны национал-социализма; затем один монстр был сражен другим монстром; потом сорок лет ядерных угроз, холодной войны, которая в любой момент могла обернуться открытым столкновением. Самое парадоксальное то, что в предсказанном (или уже совершающемся) Апокалипсисе звучат ангельские мотивы: никакое другое время не знало столько умиротворяющих лозунгов, нравственных принципов, благих намерений и стольких потоков крови…

Как все люди этой эпохи, Ромен жил среди крови. Нас омывали реки боли. Это был пир убийц. Литература, театр, кино, живопись, философия — сам воздух времени был окрашен в красное и черное. Две мировые войны, концентрационные лагеря, холокост, узаконенные пытки, взятие заложников, ставшие обычным делом насилие и шантаж, государственный террор и террор против государства — все это оставило след в каждом из нас. Сам воздух времени был тяжел. И нужно было оставаться хозяином самого себя, чтобы остаться свободным. Чтобы не растерять радость. Ромен это умел…

Но вот катастрофы ушли в прошлое, зато остались воспоминания, шлейф ужасов, запах тоски. Вопреки прогрессу науки (или, наоборот, из-за него), несмотря на возросший уровень жизни (но по-прежнему неравный), на протяжении уже некоторого времени в нашей цивилизации ощущается что-то болезненное…

В то утро у могилы Ромена можно было, конечно, отнести это ощущение болезненности не к нашему времени как таковому, а к смерти, к человеческой жизни вообще. Мол, всегда было принято жаловаться на свое время, сравнивая его с предыдущими временами… Впрочем, в окружающей толпе были свои причины для болезненности и беспокойства, свойственные только нашему времени. Любую нашу попытку почувствовать себя счастливыми подтачивает скрытое зло. Неосознанно все те, кто сейчас бросает цветок на тело Ромена, болеют одним страхом перед будущим. Прогресс оборачивается к нам своей теневой стороной…

Мы становимся, с одной стороны, все более могущественными. С другой стороны, мы все больше не доверяем своему могуществу. Сегодня небо, грозящее упасть нам на голову, произведено на наших собственных заводах…

И здесь я опять подумал о Ромене, профессиональном эгоисте, убежденном ретрограде, стороннике воздержания, окрашенного решимостью, «пофигизмом» и мудростью: он сочетал в себе сиюминутный пессимизм с каким-то всеобъемлющим оптимизмом, даже странным в этом противнике всякого духовного начала, верившем только в природу:

— Не вторгайтесь в жизнь! — восклицал он. — Прекратите «развиваться»! Прекратите «информироваться»!

Я доказывал ему, что его «программа» реакционна. Он только смеялся в ответ. Я убеждал его, что будущее представляет интерес хотя бы потому, что нам предстоит провести в нем остаток нашей жизни. Он смотрел на меня с сожалением:

— Меня интересует только настоящее. Мы живем всегда в настоящем.

Немного лукавя, я переводил разговор на науку и ее потрясающие открытия, о которых нам рассказывали Казотт и Далла Порта. Я говорил ему, что история неостановима, что она движется с нарастающей сложностью, которая неизвестно к чему приведет, и что поэтому все труднее предвидеть ее последствия, благотворные или гибельные…

— Это взбесился прогресс, — шутил он, пожимая плечами.

— Но ты же как все, — возражал ему я. — Ведь ты не пренебрегаешь прогрессом: ездишь в автомобиле, летаешь самолетом, звонишь по телефону, лечишься…

— Ну не очень-то… — уточнял он.

— Пусть не очень, но все-таки… Ты садишься в поезд, ты пользуешься теплом… Ты осуждаешь то, что тебе служит.

— Да, оно мне служит. Оно мне служит, но не я ему…

Он не служил никому и ничему. Он старался быть свободным. И он умел быть счастливым…

…Еще одна молодая женщина подошла с розой к могиле. Это была венецианка, которая приобрела известность благодаря своей любовной мести. Она была в свое время любовницей одного из тех итальянцев, которые презирают женщин под видом любви к ним и которые готовы пойти на что угодно, только чтобы о них говорили. Об этом итальянце рассказывали такую историю. Как-то раз в компании двух приятелей — из того же теста, что и он, — они втроем зашли в одну из венецианских кофеен, где блестящие автоматы выдают крохотные чашечки очень крепкого кофе. Один из них заказал кофе «крепкий» — stretto; другой, «повышая ставку», заказал «крепчайший» — strettissimo; тогда тот, чтобы не дай бог не уступить, усталым голосом объявил: «chuiso» — «закрыто»…