Ксения Велембовская - Дама с биографией Страница 43

— …Как собралась мене, дочк, та врачиха зуб драть, я со страху вся прям употела. С кресла с ихнего вниз поползла. Ей всего годов-то, чай, двадцать, а росточку — чуть не с нашу Ляльку. А какая, смотри, ловкая оказалась! Раз, два — и готово! — счастливо сообщила она, аккуратно разматывая платок, и вдруг побледнела, привалилась боком к стене: — Ай, батюшки!

Перепуганная Люся подхватила табуретку с кухни, усадила мать и чуть не расплакалась: ну вот, все планы рухнули! Оставлять в таком состоянии Нюшу вдвоем с больной Лялькой нельзя ни в коем случае. Даже часа на два — на три.

Стащив с полуживой матери мокрые сапоги «прощай молодость», Люся расстегнула на ней пальто и все-таки не выдержала, возмутилась:

— Скажи, ну зачем ты после врача потащилась еще и в магазин? Какая в этом необходимость? Обошлись бы как-нибудь до завтра.

— Это как же бы мы обошлись-то? — возразила та неожиданно окрепшим голосом. — В холодильнике у нас ветер гуляет. Ни мясца, ни молочка, ни рыбки. А дитё на поправку пошло, ее кормить надо. Ты глянь, девчонка за болесть как исхудала. Голова у ей, как на нитке, болтается. Вота я и зашла в продмаг на Докукина. А там народу — труба нетолченая. Селедку баночную дают и яйца наши по восемьдесят копеек. Мелковаты, конечно, но я все одно взяла три десятка. Завтра Лялечке пирожка сладенького, с яблочком спеку. Больно уж она их любит. А захочет — яишню-болтунью с молоком. Она раньше хорошо ее ела. Чай, завтра-то отпустит мене эта лихоманка? — Мать засмеялась и тут же с протяжным «о-о-ой-ёй-ёй!» скривилась от боли. Ее опухшая одноглазая физиономия могла бы украсить сейчас любую кинокомедию Гайдая. Действительно, и смех и грех. Тот самый случай.

— Супчику плесни мне, дочк. Я, почитай, с утра не емши. Только жиденького, — жалобно попросила она. Похлебала бедняга совсем чуть-чуть и отодвинула тарелку: — Не могу… дергает сильно. Знать, заморзка отходит. Вы-то как тута?

— Нормально, — пожала плечами Люся и, чтобы не выдать свои мысли, отвела глаза. — Температуры у Лялечки нет. Полдня играла в твои драгоценности, сейчас смотрит мультик про кота Леопольда.

— А твой, часом, не звонил?.. Не?.. И куды ж он делся-то? Ума не приложу. — Нюша задумалась и повела головой: — Ой, беда! Может, телефон у его сломался?

— Может, — согласилась Люся, хотя исправность телефона в квартире Марка ей дважды — в понедельник и в среду — подтвердили на телефонном узле в бюро ремонта.

— Ты вот что, дочк, давай-ка ехай. Ежели он тама, до утра останешься, а нету — к нам сразу возвернешься. Уж как-нибудь я тута с малой управлюсь. Завтра, чай, выходной, успею, отдохну. Все одно скоро спать ложиться. Я Ляльку под бок положу, она у мене и уснет, как камушек.

Звук разворачивающегося и отъезжающего такси стих, и Люся, не решившись сразу подняться наверх, из подъезда снова вышла во двор. Раскрыла зонтик и, перепрыгивая через лужи, побежала на детскую площадку, откуда хорошо просматривалось окно на шестом этаже.

Соседние окна светились уютным домашним светом, а это было мрачно-черным, нежилым, мертвым. Конечно, Марк мог находиться сейчас не на кухне, а в комнате с окном на улицу, но вряд ли. В отличие от Нюши, без конца щелкавшей выключателем, он не экономил копейки на электричестве. Бывало, и, кстати, часто, что свет горел всю ночь напролет и в кухне, и в ванной, и в прихожей. А сейчас — ни отблеска!

Представив, как она входит в темную, зловещую тишину, заглядывает на кухню, а там… свежая скатерть на столе, сервированном на одну персону, и хрустальный стакан с компотом из кураги, Люся передернула плечами: ужас! Этот проклятый стакан с рыжим компотом, покрытым серой плесенью, будто наваждение весь день стоял у нее перед глазами.

Мокрые деревья поскрипывали от ветра, постанывали. По зонтику барабанили, разлетаясь, тяжелые капли с рябины, с бурых сморщенных кистей на тонких, неживых ветках, а она все ждала и ждала: вдруг окно на шестом этаже все-таки вспыхнет? Наконец, чтобы не изводить себя дальше и, не дай бог, не хлопнуться от переживаний в нервно-голодный обморок, она набрала в легкие побольше отрезвляюще холодного воздуха, выдохнула и кинулась в подъезд. Пронеслась по ступенькам к лифту мимо почтовых ящиков, специально, из страха запаниковать снова, не остановившись проверить, забит или нет ящик 97 газетами и журналами, однако наверх пошла пешком. Медленно, пытаясь оттянуть неминуемую встречу с рыже-серым компотом — призраком смерти.

За вишневой дверью с золотыми заклепками, безусловно, была жизнь. Музыка. Сумасшедшая радость — Мар жив! — вытеснила все остальные мысли, и дрожащими от нетерпения руками Люся быстро повернула ключ в двери. В полумраке прихожей, наполненной знакомыми, счастливыми запахами кофе, фирменных сигарет, хризантем, принесенных с концерта, и сладким голосом Демиса Руссоса, голова у нее совсем пошла кругом, и до порога комнаты она доплыла как по воздуху, словно во сне.

Картина, представшая перед глазами, тоже показалась сном. Ночным кошмаром. Галлюцинацией. По стенам и потолку извивались длинные черные тени от бесстыдно обнаженных тел, в свете свечей слившихся в эротическом танце. Нет, то был не танец, а пляска похотливых животных — со смешками, чувственными стонами, со звериным урчанием обрюзгшего, заросшего шерстью, коротконогого Григория Моисеевича, который шарил губами по груди высоченной пьяной девицы. Другая девица, помоложе, обхватила ногами за спину Марка…

К горлу подступила такая тошнота, что Люся зажала рот руками. Из страха обнаружить свое присутствие попятилась, но, потеряв равновесие, ударилась затылком об угол стенного шкафа и вскрикнула от боли…

Пришла в себя она в вонючей телефонной будке, на грязном резиновом полу. В затылке стучало, лицо было мокрым от слез, расплывшаяся тушь нестерпимо щипала глаза.

Ага, это она забилась сюда, спрятавшись от Марка! Испугалась, что он бросится вдогонку с криком: «Лю, прости меня! Вернись! Я не виноват! Это все Гришка, он меня напоил! Ты же знаешь, я никогда не пью!» Или что-нибудь в этом роде. То есть еще несколько минут назад в ней жила надежда, что увиденное наверху — не конец, что Марк обязательно будет метаться по двору в поисках своей любимой Лю, заламывая руки, а из «святых» глаз будут струиться слезы раскаяния?.. Господи, какая дура! Неужели она смогла бы простить ему даже такое?

Ругать и презирать себя за полное отсутствие чувства собственного достоинства уже не имело никакого смысла. Не выбежав следом, Марк яснее ясного дал понять, что вовсе не нуждается в ее прощении, что она ему вообще больше не нужна, что ее пора вышвырнуть на помойку. Как старую, потрепанную вещь. Как надоевший хлам. Мусор. Что, в сущности, он и сделал. Быть может, даже расхохотался, когда, выглянув из приоткрытой двери, увидел, как она в панике несется вниз по лестнице. А потом с брезгливой усмешкой пояснил гостям, прервавшим свою скотскую пляску из-за шума в прихожей, что это одна маниакально ревнивая идиотка, от которой ему нет покоя ни днем ни ночью. И сейчас они всей компанией — пьяные проститутки, подобранные в каком-то кабаке, гнусный павиан Гриша (кстати, известный ревнитель нравственности, который на профсоюзных собраниях Москонцерта часами разглагольствует о высоком моральном облике советского артиста, стращая молодежь увольнением за аморалку) и «прекрасный принц» — вовсю потешаются над ней и, поменявшись партнерами, продолжают сладострастное совокупление.

«Ничтожество, мерзавец, ненавижу!» — трясущимися от гнева губами прошептала Люся и, опять зарыдав, в отчаянии обхватила голову…

Поскуливая, как побитая собачонка, она глотала слезы, проклинала Марка, горько плакала и снова проклинала, но теперь уже саму себя — самоуверенную дурочку, не желавшую никого слушать. Подумать только! Ради этого чудовища она чуть не отреклась от собственной матери, предала лучшую подругу. И не единожды. Сколько раз она обсуждала Нонку с Марком и подленько смеялась, когда на кокетливый вопрос: «А почему ты все-таки выбрал меня?» — он ухмылялся: «Потому что ты — Лю, а она — Но!»

Двухкопеечной монеты в кармане не нашлось, и она бросила в автомат пятнадцать.

— Нонн, это я… Люся… Артемьева.

— Ой, при-ве-е-ет, — удивленно протянула Нонка.

— Ты прости меня, если можешь, пожа… — Голос сорвался от слез, и Нонка испуганно закричала:

— Люська, ты что?! Что там с тобой?! Ты вообще где?!

— На Ленинском… во дворе… я… меня… он меня выгнал…

— Да ты что? Вот скотина! Умоляю, не реви! До универмага «Москва» доползешь?

— Да, но…

— Жди, где встретились в прошлый раз! Мы будем там через пятнадцать минут!.. Петюха, срочно заводи мотор! — громко скомандовала Нонка своему Пете и с сочувствием проговорила в трубку: — Люсь, потерпи, не плачь, мы уже выезжаем.

Та ночь длилась бесконечно долго. Вечность. Вечность, которая отделила одну жизнь от другой. Уединившись вдвоем на кухне, они с Нонкой пили коньяк из граненых стаканов. Закусывали огненными пельменями из одной глубокой тарелки и остатками холодной жареной картошки прямо со сковороды. С давно забытым наслаждением, обжигаясь, Люся хлюпала соленым пельменным соком, скоблила вилкой по чугунной сковороде, грызла пригоревшую картофельную корку. Какая теперь разница, худая она или толстая? Все равно Марк ее разлюбил…