Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны Страница 43

ГЕРЦОГ: О пище?

БЕРТОЛЬДО: Простая, но здоровая.

ГЕРЦОГ: Земля?

БЕРТОЛЬДО: Щедрая и плодородная.

ГЕРЦОГ: Население?

БЕРТОЛЬДО: Дружественное.

ГЕРЦОГ: Зрелища?

БЕРТОЛЬДО: Неповторимые.

ГЕРЦОГ: Окрестности?

БЕРТОЛЬДО: Достопримечательные.

ГЕРЦОГ: А дворец?

БЕРТОЛЬДО: Великолепный.

Тут посмеялся Герцог, и с ним все позванные царедворцы, и далее постановил быть взятию Бастилии (1789) и разгрому при Монтаперти (1266), вслед за которыми снова расселись все господа свиты на собственные места и Герцог с вилланом продолжили разговор…

В этих диалогах пародировались и поэтическая напыщенность, и журнальный стиль, и официальная риторика. Совершенно ясно, что после этих диалогов я не мог уже писать такие сочинения, как то памятное, датированное мартом 1942 года. За этими диалогами следующим шагом был уже Неразбиваемый Стакан.

Ну, я просто строил предположения. Откуда мне теперь узнать, сколько и чего со мной понаприключалось за те девять месяцев, что пролегли от патриотической оды до элегии о погибшем стакане? Я решил на время остановить разыскания и копание в бумагах и сошел с холма в деревню. У меня кончились «Житаны», придется переходить на «Мальборо лайт», которые я не люблю, прекрасно, стану меньше курить, и еще зашел померить давление. Благотворноe влияние Паолы по телефону: у меня оказалось примерно сто сорок. Улучшение неоспоримое.

Возвратился домой. Захотелось съесть яблоко. Яблоки, как я помнил, лежат в нижнем помещении центрального корпуса. Пошлялся между овощей и фруктов. Сколько же добра складировано в этом нижнем этаже. В последнем отсеке обнаружился целый выводок шезлонгов. Я вытащил один для сада. Уселся в самой панорамной точке, полистал сегодпяшние газеты, обнаружил, что современная жизнь интересует меня лишь постольку поскольку, развернул шезлонг в обратную сторону и уставился на собственный дом и на холм за ним. Чего я ищу, чего я хочу от жизни, — думалось, при этом, — не лучше ли оставаться здесь, ждать, любоваться холмами, они очень красивые,[265] этой фразой кончается роман, но какой роман? Равви! хорошо нам здесь быть; сделаем три кущи: Тебе одну, Моисею одну, и одну Илии,[266] предадимся бытию без будущего и без прошлого. Не так ли и рай.

Рай, может, устроен и так, но дьявольская литература оказалась сильнее. В воображении моем нарисовался, в лучшем стиле «Библиотечки для юношества», какой-то замок, не то Ферлак, не то Ферральба, с поисками крипты или подвала, где запрятан таинственный пергамент. Надо нажать на пуп розы, высеченной в родовом гербе, часть степы отойдет, и откроется темная винтовая лестница.

Глаз скользил по слуховым окнам крыши, глаз спустился на второй этаж к окнам кабинета деда, настежь распахнутым, дабы освещать все перипетии моих метаний. Почему-то я принялся разбирать, какое окно куда относится. В середине балкон, это приемная. Слева от приемной три окна: столовая, спальня дедушки и спальня родителей. Направо кухонное окно, окно ванной комнаты, окно спальни Ады. Симметрично. По левому флангу расположены еще дедов кабинет и моя комната, но окошек их не видно, так как они в самом окончании коридора, куда примыкает наш флигель, так что окна смотрят уже в бок дома, за этим флигелем.

Все же какая-то неуверенность не оставляла меня, какое-то чувство, что симметрия где-то нарушена. Левый коридор тянется до дверей в мою комнату и в кабинет деда. А правый коридор после комнаты Ады упирается в стену. Выходит, правый коридор по какой-то непонятной причине гораздо короче левого коридора.

По двору прошла Амалия, и я попросил ее сказать, какое окно ее флигеля чему соответствует. — Ну, на первом этаже, мы там едим, вы там все видели. Потом еще одно окошко, то уборная, построил ее ваш доброй памяти дедушка, спасибо ему, чтоб мы не ходили до ветру, как прочие тут крестьяне, ну а еще, вон те два окошка, которые там видны, это склад садового инструмента, и туда можно заходить с обоих торцов. Там есть и дверь на задворки. Теперь про этаж, что сверху. Окно моей комнаты, а рядом окно спальной комнаты моих бедных покойных родителей и ихняя зала, и я там все закрыла на ключ и никогда не открываю, в память их памяти.

— Значит, последнее окно — это зала ваших родителей, и она кончается в углу между вашим флигелем и дедовым, — подытожил я.

— Да вестимо, что так, — отвечала Амалия. — Прочее — это уже господские помещения.

Ну, тогда я пошел на задворки правого флигеля, протиснулся между гумном и птичником. Поглядел на заднее окно кухни Амалии и на те покосившиеся двери склада, в которые я уже наведывался несколько дней назад, — в те клети, где размещались лопаты, вилы, ведра для извести и прочая утварь. Но при новом рассмотрении эти клети оказались какими-то странно вытянутыми, было ясно, что они тянутся до самой торцовой стены дома, прихватывая кусок главного корпуса. Другими словами, этот склад занимал и часть дедова крыла, вплоть до тусклого тупикового окна, через которое можно было различить горные отроги.

Так, и что же находится на втором этаже над этими вот захламленными сараями? Ведь квартира Амалии кончилась на стыке с дедовым крылом? Хотелось бы получить ответ: чем занято пространство, которое в этой половине соответствует тому, где на противоположной стороне — кабинет деда плюс моя комната?

Вышел на гумно и задрал голову. Три окна точно так же, как три окна и на обратной стороне (два окна в кабинете деда, одно — в моей спальне). Ставни наглухо задраены на всех на трех. Выше обычные слуховые окошки чердака, чердак я обошел в прежние дни вдоль и поперек, он занимает все пространство под крышей, и окошки чердака выходят на все стороны.

Снова подозвал Амалию, она возилась неподалеку с рассадой, и спросил ее, какая комната за заколоченными тремя окнами. Никакая, отвечала Амалия как ни в чем не бывало. То есть как никакая? Не бывает никаких комнат. Это не из комнаты Ады, потому что Адино окно — во двор… Амалия попыталась вывернуться еще нелепей:

— Это все покойного дедушки дела, мне это неведомо.

— Амалия, что вы голову морочите. Как заходят туда?

— А никак и заходить не надо. Там и не осталось ничего. Все забрали кромешницы.

— Амалия, я сказал, не надо мне морочить голову. Туда заходят или с вашего первого этажа, или через какую-нибудь еще чертову дырку!

— А вы, пожалуйста, без проклятий обойдитесь, ни к чему нечистого поминать. Что я могу поделать, ваш покойный синьор дедушка заставил меня побожиться, что никому не скажу ничего о том, а уж раз дала слово, надо держать, не то неровен час — и впрямь черт за мной явится.

— Да когда же побожилась, о чем?

— А в тот самый вечер, что тогда еще ночью заявились Черные бригады,[267] и ваш покойный дедушка сказал, позвал меня и матушку мою и велел нам крепко-накрепко побожиться, что мы ничего ни о чем не знаем, да еще он сказал, я так устрою, что вы и впрямь ничего знать не будете, мы все спроворим без вас, я сам и Мазулу, Мазулу, это звали так моего бедного родителя, потому что если придут из Черных бригад и почнут жарить вам пятки, то как бы вы не проболтались, когда не станет терпежу терпеть, и потому полезней будет, если вы и впрямь не знаете ничего, а то у тех ребят и не такие признавались, у них пели и кому они допрежь языки отрезали.

— Амалия, если должны были прийти Черные бригады, то это было больше сорока лет тому назад, с тех пор прошло сорок лет, дед и Мазулу оба уже много лет как померли, и те, кто был в Черных бригадах, померли тоже, и божба ваша уже потеряла всякий смысл теперь!

— Да, покойный господин дедушка и мой бедный покойный папа, те и впрямь уж сколько лет как померли, потому что лучших всегда наперед господь прибирает, но вот о тех-то, ну о Черных, то кто же может доподлинно знать, все ли они напрочь перемерли? У дурной травы цепки корпи.

— Амалия, Черных бригад уже нет, война окончилась давным-давно, никто не придет жарить вам пятки.

— Ну, всякое ваше господское слово для меня как отченаш, но все-таки Паутассо, который был в Черных бригадах, прям так и стоит у меня перед глазами, ему тогда и двадцати еще не исполнилось, так вот он живехонек и построил себе дом в Корсельо, и каждый месяц тот Паутассо наезжает сюда в Солару по своим надобам, потому что в Корсельо он построил кирпичную фабрику и забогател, уж будьте преспокойны, ну так в Соларе немало наших еще помнят, с каких средств забогател тот Паутассо, на улице люди от него на другую сторону переходят. Он, может, никому сейчас уже пятки не жарит, но, побожившись, слово надо держать, и даже наш приходский священник от божбы меня уволить не может.

— А, так значит, вам дела нет, что я болел и что я еще не выздоровел, напрасно моя жена вам доверилась, что вы мне во всем поможете, а вы мне не отвечаете на вопрос, и теперь я могу разболеться еще хуже.