Арсений Дежуров - Слуга господина доктора Страница 44

К окончанию института я имел зрительский опыт — не побоюсь — превосходящий опыт иного критика.

В двадцать лет мне еще пришлось выйти на позорище. Толкаясь от поры до поры в кружке бывших студийцев, я познакомился с юным Кириллом Горяиновым — натурой сложной, весьма одаренной и привлекательной для меня. Сам Кирилл этот пришел в «Теамас», к Мастеру, уже позднее меня, так что на сцене я его не видел. Задолго до первой встречи меня готовили к нему, уверяя, что в нем я найду человека сходного с моим сценического дарования. Это пикировало мое любопытство, но не зависть, так как к этому времени я склонился к мысли быть театроведом, а не актером. Мать, долгое время служившая в ВТО, убедила меня, что актеры — жалкие, зависимые, неполноценные в социальном отношении личности, в отличие от критиков. Последние имеют удовольствия те же, что и актеры (шляться на концерты по контрамарке, курить и сплетничать в буфете), а плата за эти развлечения превосходно меньшая. При встрече мы с Кириллом в первых словах распознали друг в друге собеседников общего юмора и взглядов, и уже месяц спустя собирались для совместных репетиций по методике Виктора Ворелло, кубинского режиссера. Этот Виктор Ворелло приезжал в Москву с методической гастролью и проводил тренинг в театре-студии МГУ, к которой Кирилл имел уж не помню, какое отношение.

Кроме нас двоих в нашей безымянной студии была жена Кирилла — моя старая во всех отношениях подруга Алла Степановна, славный Сережка Щербаков и несколько провинциальных девочек, набранных и изгнанных Мастером в поздние годы. Довольно скоро после того Кирилл рассорился с женой, отсеялись девочки, и мы работали почти вдвоем, обретя друг в друге совершенных партнеров по сцене. Потом, когда время обнаружило пустоту и никчемность Кирилла, я никогда не мог отделаться от чувства внутренней привязанности к нему — не как к личности, но как к художнику. Я и сейчас могу сказать, что это был самый подходящий для меня сотворец. Мы расстались с Кириллом внезапно, неожиданно для всех — так часто рушатся в юности романтические дружбы. Кирилл покинул общество, дислоцированное на квартире моей однокурсницы Зухры. Он напивался в обществе приятелей-студийцев, в разгар праздника вдруг разрывал на себе одёжу и говорил, что Арсений и Зухра кажутся всем умными и душевными, а души у них на самом деле и нет вовсе, а он, Кирилл, невежественный тунеядец, но душа у него чистая. После он, обычно, плакал и засыпал.

У Арсения была моральная травма, у Зухры — ….

Как бы то ни было, работа с Кириллом вернула меня к уверенности в собственном даровании, и я вновь почувствовал себя призванным к лицедейству. По окончании института в ускоренные сроки я вставил красивые, улыбчивые зубы, исправил недостающий звук [р] и решил поступать в Комиссаржевское училище. Набирал Юрий Горчаков — слава его тогда была жива не только в воспоминаниях. Мне и в голову не пришло поступать в другие вузы — я рассудил, что если учиться чему, так только у прославленного режиссера, по убеждению общественности — гения. Меня поддерживал Хабаров — типический неудачник от театра. Он ушел из института с третьего курса, провалился во всех театральных вузах, пошел преподавать в школу. Вновь поступал следующий год — и поступил, ко всеобщей неожиданности, в Петербург. Отучившись год там, со скандалом бросил ЛГИТМиК и вернулся в Москву — тоже ради Горчакова. Он наставлял меня советами, к которым я мало прислушивался, уверенный в собственных силах.

Для того чтобы попасть на туры, я ночевал с кучкой энтузиастов у театра «На Таганке», где проходило прослушивание. Было люто холодно, я клацал зубами, дрожал, курить я не курил, не умел потому что. И когда, наконец, к восьми утра я оказался перед комиссией, я был бледен, изнурен, в голове шумели не приснившиеся сны, хотелось где-нибудь прикорнуть. Я был последним в десятке — все поступающие казались мне подготовленными лучше, чем я, и мне даже помыслилось извиниться и уйти. Но стыд, потраченная впустую ночь на холоде, разочарование друзей, которые ждали видеть меня актером, принудили меня остаться. Я даже толком не знал, что именно буду читать. Наизусть я знал довольно и думал предложить комиссии на выбор, что захотят.

Председательствовал актер Аронов (Блюменталь), с ним же были Смулянский, Черемных. Гений Горчаков задерживался. Я вышел перед кроткие, вежливые глаза актеров, которых так хорошо знал по сцене, и не почувствовал никакой робости. Только руки от холода покраснели и скрючились.

— Добрый день, — сказал я и обаятельно улыбнулся.

— Ну, и что ты такой зажатый? — спросил дружелюбный Блюменталь.

— Холодно, — сказал я и принялся растирать руки, — Я тут всю ночь под окнами дрог.

— Давай, отжимайся, — приказал старик, — Ты сколько раз отжаться можешь?

— Сорок, — соврал я, зная, что остановят раньше.

Блюменталь сделал лицо типа «ну ничего себе» и поглядел из-под полуприкрытого века на Смулянского. Тот улыбнулся своей милой улыбкой, как улыбался всегда на сцене.

Я, стараясь красиво держать спину, приближал и отдалял лицо от грязного, мусорного пола. На двадцатом разе меня остановили. Чувствуя, что произвожу приятное впечатление, я немедленно предложил:

— Хотите, я еще подтягиваюсь хорошо…

— Сколько? — вновь спросил Блюменталь.

— Двадцать, — сказал я, соврав несколько меньше, чем прежде.

Я прицелился на хилую отопительную трубу, но комиссия поспешно отменила подтягивания.

— Ну, читай, чт o там у тебя.

Тут я понял, что пропал, потому что из всех стихов, изо всей прозы на память не шла ни единая строчка. Что я помнил, так это идиотский стих из школьной агитбригады.

— Аноним, — представил я автора, — «День выборов».

В календаре волнующая дата —Как светлый праздник, ждет нас впередиДень выборов, когда за кандидатовВсе дружно голоса мы отдадим.За них: героев шахт, заводов, пашен,За славных сыновей и дочерей,Чтоб день грядущий был светлей и краше.За мир. За счастье Родины моей!

— Там еще дальше есть, — сказал я, не зная, читать ли.

Комиссия хихикала, Блюменталь смотрел на меня уже с нескрываемой любовью. Я читал с душой, с верой в каждую букву монструозного стиха, и перед глазами кинолентой проплывали стройки, сварки, уголь, нефть, Первомай, три разноцветные руки в одном кулаке, некогда ненавистная, но сейчас временно (по сценической необходимости) любимая лысина вождя.

— Давайте, пожалуйста, — попросил Смулянский.

Я продолжал про Россию, про ее «космический и звездный взлет», про грибовые тучи атомной бомбежки, против которой мы все как один, и про «рабочий, кряжистый народ». На кряжистом народе я закончил и сказал, что вообще-то стихи не люблю и лучше песенку спою.

С песенками было все схвачено. У меня от природы голос приличный и слух, это фамильное, у нас в семье все поют. В свое время, полюбя всей душой русские песни (за что прослыл евреем), я отправился в экспедицию на кафедру фольклора МГУ. Там профессора, не обласканные вниманием студентов, усадили меня на кафедре и, нервно куря, с душой, со слезой напели мне в диктофон таких дремучих, варварских заплачек, закличек, присушек, примочек, шумелок и вопилок, что мало не покажется. При всем своем слухе (которым я горжусь больше чем голосом), выучить такую песню требовалось не менее недели. Знаешь, — малюсенький интервал, мотивчик из двух-трех нот, и ты промежду этими нотами скользишь голосом протяжно, надрывно, по-шамански. В Комиссаржевском училище любили народное пение, и сами пели будь здоров, но все это был муровый репертуар: «Раз-два, люблю тебя», «Вьюн над водой» — попсуха, короче. У меня же была Русь изначальная, музейный вариант. Уж столько я страсти вложил в свое пение, что даже расплакался под конец на жалостной ноте прощания лирической героини с лирическим героем.

— А хорошо поет, — сказала Черемных драматическим шепотом, и ее собеседница, незнакомая мне женщина, кивнула, заполняя анкету.

— Ладно, садись, поговорим, — сказал улыбчивый Блюменталь.

И я отвечал на его вопросы и рассказывал про себя весело, языкато, в полном сознании незлого превосходства над своей десяткой. Абитуриенты смотрели с опавшими лицами. Я могу их понять.

Пришел Горчаков, и меня сызнова заставили читать про кряжистый народ. Я сделал кислое лицо, дескать — «опять?» Но Блюменталь с нарочитой суровостью напомнил, что репетиция оттого так и называется, что там повторяют всё одно и то же, и я покорно прочитал про выборы, может быть, даже ярче, чем первый раз. Потом я опять пел, опять говорил, потом изобразил какой-то этюд, потом Горчаков заставил меня показать разминку по методике В. Ворелло. Я затряс головой, потому что мы работали нагишом.

— Ну так разденьтесь, — сказал Горчаков, глядя невыразительными вежливыми глазами.