Владимир Шаров - Будьте как дети Страница 44

До Онуфриевки из-за глубокого снега добирались долго и приехали в село, когда уже стемнело. Крестьянин довез ее прямо до двора хозяина, который Пимену с Анфиногеном сдавал баньку, и она с ним же сговорилась о ночлеге. Пустили ее за Бога ради, бесплатно. Но и здесь ничего хорошего она не услышала: хозяин повторил, что старец уже два года как впал детство, и келейник к нему никого не пускает. На простые вопросы отвечает сам, если же начинаешь проситься к Пимену, ругается и гонит. Дуся понимала, что хозяин говорит правду, но почему-то не огорчилась.

Утром она по тропинке, наискосок пересекающей занесенный снегом огород, дошла до баньки и стала стучаться. Сначала просто рукой, потом подобрала палку и принялась колотить уже ею. Но никто не открывал, и она, усевшись на ступеньке, решила, что так и будет сидеть, никуда не уйдет. Какая-то жизнь в баньке определенно была, кто-то ходил, кряхтел, слышно было даже звяканье рукомойника. Иногда Дусе казалось, что за ней и поглядывают сквозь закопченное окошко.

В конце концов она все же взяла Анфиногена измором - щеколда отодвинулась и ее впустили в маленькие квадратные сени. Сердит из-за этой осады старец не был, наоборот, с участием объяснил, что хорошо помнит Дусю, понимает, что дело важное, но вот беда: Пимен очень ослабел и видеть никого не хочет. Чем ей тут можно помочь, он, Анфиноген, право, не знает. Однако на червонец келейник купился, сказал, что завтра канун Рождества, а по праздникам Пимен чувствует себя лучше, хотя разницы особой и нет. В общем, коли уж приспичило, пускай приходит завтра, только раньше, едва рассветет, но если что не так - не обижается и денег назад не просит. И дрова, и хлеб, и картошка дороги, им с Пименом приходится нелегко. Бывают дни, когда и затопить нечем.

То, что Дуся увидела на следующий день, мало отличалось от того, что говорили и возница и хозяин. За столом в линялой штопаной рясе сидел Пимен, старый, дряхлый, с длинной в колтунах бородой, и перебирал какие-то щепочки, палочки, обрывки материи. Перед ним их была целая горка. Сначала Дуся думала, что сор с ветошью служат ему вместо четок, однако потом разобралась, что он пытается выстроить на столе нечто вроде игрушечных ясель для Спасителя. Но пальцы не гнулись, руки дрожали, ходили ходуном, и у Пимена ничего не получалось. Положит щепочку на щепочку, потянется за следующей и тут же сам все смахнет. Она сидела напротив, ждала, что вот, может быть, сейчас он поднимет голову, ее узнает, и тогда она расскажет, зачем приехала.

Пимен молча трудился, и она тоже ничего не говорила, только молилась, просила Господа, чтобы Он ему помог. Убеждала, что ведь Пимен строит кров не для себя, а для Девы Марии и ее Сына. То ли Господь и впрямь ее услышал, то ли старцу в конце концов просто повезло, но Пимену вдруг удалось поставить последние две деревяшки и, как шатром, накрыть их сверху кусочком ткани.

Дуся знала, что до пострига, в мирской жизни Пимен был известным московским архитектором, и вот теперь, возведя то, что задумал, он мягко, совсем как когда они раньше виделись, улыбнулся сначала Анфиногену, затем и ей. Келейник Пимена, сообразив, что теперь самое время отрабатывать червонец, стал говорить ему, что вот, святой отец, посмотри, дочь твоя духовная Дуся приехала молить о заступничестве, чтобы ты ей, значит, подсобил, а то ей худо приходится, прямо невмоготу. Словно сводя их, подначивал и Дусю: скажи же ему, скажи, с чем пришла, может, он что и сделает, попросит Господа, и Тот ему не откажет. А то столько денег извела, будешь говорить людям - отложила на черный день, а я подсуетился и, будто корова языком, слизнул. Но Дуся о червонце не печалилась, она глядела на улыбающегося Пимена, и ей было хорошо и покойно.

Все же Анфиноген Дусю уломал, и она стала рассказывать про Никодима. Начала с того, что, когда он после первой ее исповеди прочитал разрешительную молитву, облегчение с ним было куда большим, чем с другими исповедниками. А дальше вперемешку: что он говорил ей, что гонения нужны церкви, иначе не очистить авгиевы конюшни. И вообще революция как бы подняла планку, сделала прошлое с его бесконечными ссорами, обидами, изменами мелким и неважным. Сказала, что, запутавшись однажды, даже перестала ходить в церковь, пускать туда детей, а он вернул ее в храм, объяснив, что есть два вида испытания и страданий церкви: акривия - отказ от любых компромиссов и, соответственно, взятие на себя мученического креста, и икономия - приспособление к обстоятельствам, в сущности, то же самое мученичество, только крест другой - поношения, непонимания, насмешек, унижения. Но и те, и те вериги ради единственной цели - спасения стада Христова, оставшегося без пастыря, мятущегося, потерянного.

Рассказала, что за все время Никодим, как бы ни был с ней строг, отказался отпустить лишь один грех. Раз она зло в сердцах бросила старшему сыну: “Хоть бы тебя черт побрал, ну и донял же ты меня сегодня!”. И Никодим, узнав, сказал, что никакими епитимьями этот грех не искупить, если она и спасется, то лишь молитвами проклятого ею ребенка. Рассказала и про Амвросия. Объяснила, что, только когда он вернулся из заключения, поняла, как тяжела суровость Никодима и как ей не хватало мягкости, ласки Амвросия, но тут же добавила, что не сегодня-завтра Амвросия могут опять арестовать, а без руководителя она не выживет. Вот и не знает, с кем остаться. И снова повторила, что между двумя бегать больше не в силах.

Говорила, говорила, а старец все улыбался и смотрел на нее, смотрел. Иногда же и вправду, будто грудной младенец, сам себе что-то начинал лепетать. Так она исповедовалась Пимену до позднего вечера, а потом ушла в избу и сразу легла. Накануне у нее было договорено, что наутро тот же крестьянин отвезет ее обратно в Оптину, откуда легче было добраться до Калуги, а дальше поездом в Москву. Когда сани уже стояли у ворот и она на крыльце прощалась с хозяином, подошел Анфиноген и сунул ей в руку завернутый в бумажку образок, сказав, что его велел передать Пимен. На листке с обеих сторон рукой Анфиногена было что-то написано, но что, она сумела разобрать только в поезде.

На одной было сказано, что вчера Пимен долго молился и поручил ее Царице Небесной, так что она может не бояться. Молился он вчера и Господу нашему Иисусу Христу, просил: “Пошли чаду моему Евдокии старца по сердцу”, - и верит, что Христос ее не оставит. Что же до Амвросия и Никодима, то через него, Анфиногена, ей велено передать, что каждому свое. Сам он, Пимен, раньше стоял за строгость, однако строгость умеренную, но главное сейчас не это, а что вообще без руководителя она не спасется. И снова, возвращаясь к Никодиму: что тот так и не знает, его ли она духовная дочь, отсюда неуверенность и излишняя жесткость. Однако суровость Никодима внешняя, а под ней огромное желание спасти тебя. На другой стороне Анфиноген уже от себя приписал, что он живет с Пименом под одной крышей вот уже тридцать лет и знает, о чем говорит. Пускай не сомневается: вчера, лепеча, Пимен именно это и пытался ей сказать. В любом случае напутствия, что она получила, были хорошими, и в Москву Дуся приехала утешенная.

В декабре двадцатого года - они тогда уже попеременно жили то в Густинине, то в Москве - любимый Дусин брат Павел, человек на удивление чистый и восторженный, решил, что должен ехать в Сибирь и там начать собирать христианскую крестоносную дружину. Он был убежден, что иначе, без нее, ни России, ни православия не спасти. Судьба церкви вообще волновала его до чрезвычайности. Стоило о ней зайти речи, он начинал быстрым шагом мерить комнату, появившееся еще в детстве нервное подергивание плечом усиливалось, лицо бледнело и, отвечая, он едва не плакал. Но потом приступ тоски, тревоги проходил, и он снова возвращался к своему обычному и так любимому в семье легкому, жизнерадостному настроению.

Мать отчаянно боялась его отъезда, была убеждена, что живым она Пашу больше не увидит, и пытаясь остановить, убедила пойти вместе с Дусей к отцу Амвросию. У того и вправду Пашина идея одобрения не вызвала. Холодно его выслушав, он сказал, что сей бес изгоняется лишь молитвой и постом, а не грубой силой, и посчитал тему закрытой.

Через месяц после разговора со старцем брат все же уехал, а сразу вслед за тем Амвросий снова был арестован. Еще спустя полгода Дуся потеряла и третьего из самых близких себе людей. Молоденький послушник из Высоко-Петровского монастыря пришел к ним домой и на словах передал, что обстоятельства сложились так, что накануне Никодиму срочно пришлось покинуть Москву. Впрочем, вряд ли эти три события как-то были между собой связаны.

Короткие письма от Паши, чаще с оказией, иногда и по почте, продолжали приходить из разных сибирских городов около полугода, но потом он замолчал. Мать, делая вид, что ничего страшного не происходит, все в порядке, ждала их и ждала, но однажды в ней что-то будто лопнуло, и она прямо на глазах стала сходить с ума. Не зная, как ее поддержать, Дуся решилась сама ехать в Сибирь и попытаться разыскать брата.