Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль Страница 44

— В целях безопасности такие документы не рассылаются факсом. Но это займет всего несколько часов. А пока вас отвезут обратно во Флери, и вы сможете спокойно собрать вещи.

Я встала и подошла к его столу, чтобы попрощаться. Слегка удивленный, он помедлил, прежде чем встать. Потом схватил мою протянутую руку и ответил: «До скорого свидания». Это была жалкая месть неудачника. Я притворилась, будто не поняла.

Ни одной вещи, оскверненной пребыванием во Флери, не было места в моем доме. Я оставила Беа радиоприемник, кассеты, свитера, духи и все, что накопилось у меня в камере со дня прибытия. Беа сделала вид, что потрясена моей щедростью, хотя, конечно, рассчитывала на эти подарки. Зато мне удалось по-настоящему удивить ее, вручив маленький пакетик в серебристой бумажке. Это было мое обручальное кольцо, обернутое ваткой и засунутое в спичечный коробок, который одна из индианок, увлекавшаяся акварелью, раскрасила в пунцовый цвет, а вместо «Картье — Париж» написала крошечными золочеными буковками «Картье — Флери»[77]. Беа поняла мое послание без слов и не опустилась до лицемерных протестов; она надела колечко с бриллиантом на безымянный палец правой руки и крепко обняла меня, глотая слезы:

— Дорогая моя, как же мне будет тебя не хватать. Уж и не знаю, кого теперь ко мне подсадят. Держу пари, какую-нибудь курильщицу…

Да, от этого ей было не уйти. Во Флери сидят только две категории женщин — просто курильщицы и матерые курильщицы. Но в то же время ей была невыносима сама мысль об одиночестве. На ближайшую ночь она взяла к себе Сапфира, кота с нашего этажа, вернее, кошку-сиамку, — хозяйки у той не было, а прозвали ее «пожизненной», поскольку уж ей-то не светило выбраться отсюда до самой кончины. Наконец меня вызвали для оформления «выхода из-под стражи». Беа, вся в слезах, только и смогла пробормотать:

— Не плачь, дорогая, а то глаза покраснеют, а ты должна быть красивой. За воротами тебя наверняка журналюги стерегут…

Она оказалась права. Спустя два часа, когда растворились внешние ворота тюрьмы, стояла уже полночь, но даже и средь бела дня мой выход не был бы более триумфальным. Десяток репортеров простер ко мне свои микрофоны и ослепил прожекторами. На меня обрушилась лавина задаваемых наперебой вопросов. Я стояла и ждала самого подходящего из них. И когда одна из девиц поинтересовалась, изменила ли меня тюрьма, я подхватила тему на лету:

— Конечно, нет. Тюрьма меняет простолюдинов, для которых она и создана. А для людей нашего круга это просто место отдыха.

Я думаю, эта простушка надеялась услышать от меня жалобы и проклятия. А от моего добродушного цинизма у нее просто в зобу дыханье сперло. И вместо того, чтобы переключиться на Дармона, Лекорра, «Пуату» и прочая, она только и нашла что спросить:

— А что вы теперь собираетесь делать?

Господи, и куда только смотрят главные редакторы газет? Они посылают своих репортеров часами топтаться у ворот тюрьмы, не подсказав им ни одной коварной уловки, на которую попался бы интервьюируемый. Как подумаю обо всех тех вопросах, которых я действительно опасалась, становится жалко прессу. Но тут я приняла игру и ответила с широкой улыбкой:

— Покупки!

А что это вдруг нарисовалось на горизонте? Мощный «ягуар» Гарри, а за рулем, тоже с сияющей улыбкой, Фабрис. Поскольку в руках у меня ничего не было, я проскочила мимо камер, перебежала улицу и прыгнула в машину. Фабрис рванул с места, я обняла его за плечи, чмокнула в щеку и спросила, будет ли Аника присутствовать за ужином. Сама собой восхищаюсь: пяти минут на воле мне хватило, чтобы снова стать настоящей чумой. Нет, шведские мышки в программе не значились. Нам предстояло сейчас же отправиться на остров Монахов и там снова «захомутаться». Разумеется, Фабрис выразился не так вульгарно, но смысл был именно таков:

— Это очень просто: ты единственная женщина, которой мне хочется изменять. По-моему, это означает, что я тебя люблю.

За нами неотступно следовала пара мотоциклистов. Они наверняка полагали, что мы едем в Париж. Но, убедившись, что машина мчится со скоростью 150 км в час по направлению к Шартру, развернулись и исчезли. Вот так, в ночной тьме, на полной скорости, я и вернулась домой, в Бретань.

Часть третья.

Месть

Глава I

По дороге я спросила, зажила ли у моего отца рука. Он вывихнул ее, складывая дрова в поленницу, и извинялся в своем последнем письме за то, что напечатал его на машинке. Оказалось, что Фабрис даже не знал об этом. У меня возникло ощущение, что в мое отсутствие мужчинам нашей семьи не о чем было говорить. Кажется, я вернулась вовремя. Я попросила Фабриса прибавить скорость. С той минуты как мы оторвались от папарацци, он вел машину медленно, объясняя это тем, что не хочет томиться на причале в ожидании первого катера, который подходил только в семь часов. А мне, наоборот, не терпелось вдохнуть воздух залива.

К шести утра вокруг еще стояла темень. Я оставила своего супруга в «ягуаре», чтобы в одиночестве пробраться к пристани Пор-Блан по крутой таможенной тропе. Сырой холодный туман был так плотен, что чудилось, будто окунаешься в море. Ни одно дуновение, ни одна волна не будили застывшую поверхность воды, как будто я шла вдоль озера. Иногда тишину вспугивало позвякивание штага, но это был еле слышный звук. Чайки еще спали. Небо, земля и море сливались в одну темную, холодную массу. Но каким бы мрачным ни казался этот спящий мир, мое сердце взволнованно трепетало. Воздух ласково пощипывал лицо, навевая воспоминание о школьных годах, когда я зимними вечерами возвращалась на остров вместе с отцом. Я спросила себя, изготовил ли он к моему приезду, как тогда, один из своих календарей-филипповок[78]. Сидя у горящего камина, мы открывали картонные окошечки, и он читал мне текст, сочиненный к каждому из них. Я все их сохранила. Больше всего мне нравился календарик с картой Бретани. Города на ней обозначались каким-нибудь памятником и страничкой из книги писателя, знаменитого или нет. Некоторые из авторов существовали только в отцовском воображении. Он придумывал их по мере надобности. Когда моя мать начинала подтрунивать над ним, он тут же ехидно возражал:

— Если не нравится, сделай милость, найди мне какого-нибудь Шатобриана, пишущего о Кестамбере[79]!

В данном случае ему следовало бы промолчать, ибо мать тотчас предъявила ему соответствующую страницу из Анри Поллеса[80]. Отец пробурчал, что только она одна и способна ценить такого невыносимого болтуна. Вслед за чем подарил мне на Рождество его роман «Иногда прекрасный корабль, плывущий по кровавой реке…». Мне безумно понравилась эта книга, и отец сдался. Правда, лишь наполовину:

— Сократи он его страниц на двести, это был бы шедевр.

Внезапно издали донеслось еле слышное, не громче шепота, стрекотание мотора катера. Густая холодная тьма медленно сменялась сереньким, еле брезжащим рассветом. Он был не в силах разбудить окружающий пейзаж и лишь слабо оживлял его. Скоро должно было взойти солнце, робкое и блеклое. Фабрис, подоспевший к причалу в объезд, упрятал меня в машину, точно вещественное доказательство, которое нужно беречь от чужих глаз. Рабочие, ехавшие на остров, — среди них много моих бывших соучеников — тоже садились на первый катер, и он хотел, чтобы я пропустила их вперед прежде, чем сама поднимусь на борт. Я и не знала, что должна вести себя как зачумленная, но какое-то шестое чувство удержало меня от препирательств. А через две минуты я все поняла. Сидя в одиночестве в глубине каюты, в стороне от всех, меня ожидала мать.

На свиданиях во Флери она часто говорила о том, как мы отпразднуем мое возвращение. Но тут не было ни смеха, ни шампанского, ни цветов, ни объятий. Ничего. Безразличная, неподвижная, бледная, она ждала, когда я подойду к ней. Мертвая тишина поднялась до небес. Мелькавший в иллюминаторах серый залив с его серебристыми чешуйками походил на нескончаемую могильную плиту, величественную и мрачную. Один человек отсутствовал, и молчания двух других было вполне достаточно. Я уронила голову на плечо матери, и у нее хватило сил только на одну фразу:

— Шарль больше не будет тебя встречать.

Капитан суденышка Жильбер не вышел из своей рубки. Таксист Жийю не проронил ни слова. Даже не помню, как я очутилась в своей комнате в Кергантелеке. Папа оставил на моем письменном столе свое настоящее последнее письмо. Оно давно ожидало меня, но ему пришлось подождать еще некоторое время. Я не могла взять в руки это письмо, мне хотелось спрятать его в секретер, с глаз долой; ведь оно свидетельствовало о том, что отец бежал от жизни, как бегут от слишком тяжкого испытания. Но перед этим, как истинно творческая личность, он подарил мне то, чем не владел сам, а именно мужество. Я вскрыла конверт.