Николай Амосов - Мысли и сердце Страница 44

Мы бы могли даже у себя в клинике создать такой центр.

Брось. Размечтался. Еще ничего нет, кроме этих шести опытов. Как у Ильфа и Петрова: «Васюки - центр мира». Что-то в этом роде. Забыл. Прошло полчаса. Нет терпения - позвонить.

Беру трубку.

– Постучи, Коля.

– Порядок, Михаил Иванович. Давление повысилось до нормы. Можно бы уже вылезать, но я хочу закрепить. Минут десять еще.

– Хорошо. Скажите, когда выпускать.

Удивительно. Но еще может упасть давление, когда вылезут. И у раненых бывало: накачаем кровь, сердечных лекарств - давление повысится, а потом снова падает, и уже совсем. Нет, до нормы не повышалось. Сложная штука - шок. Все его компоненты камера не может снять. Да мы и не знаем их значения. Гипоксия, наверное, главное, а это ведет к общему нарушению химизма тканей. А гипоксия снимается. Так что, может быть, и все остальное нормализуется. Правильно он делает, что ожидает. Вообще толковый, только неорганизован. Все куда-то спешит и в то же время опаздывает. Книги вовремя не возвращает. Бреется плохо, галстук набок. Но это пустяки.

Скучно сидеть и ждать, а уходить нельзя. Хочу посмотреть, какова собака. Обычно не вижу этих опытов - делают днем, когда операции.

Помощники к нему с холодком относятся. Почему бы?

Вот стучит. Надоело. Может быть, плохо чувствует себя? До сих пор никто не жаловался. Я приседания делал в камере, и то ничего. Только жарко.

– Коля, начинай травить помалу.

Открывает кран. Звук как у паровоза. После каждой пол-атмосферы - остановка. Есть правила декомпрессии. Правда, они для воздуха, в кислороде можно скорее, если что случится. Еще ждать двадцать минут.

Пойду все-таки взгляну, как операции кончились. Сашу нужно повидать обязательно. Придется идти к нему домой без приглашения. Ты доктор.

– Алла, я вернусь через четверть часа.

Иду. Здорово это, с камерой. Теперь бы построить настоящую. Нужно бумагу министру сочинить - просить деньги. А перед тем показать коллегам-профессорам, чтобы поддержали.

Мария Васильевна встречается в коридоре - выходит из операционной. На лице следы от тесемок маски. Деловито-возбужденное выражение.

– Что было? Не ошиблись в диагнозе?

– Нет, все точно. Отверстие в перегородке большое - два на три сантиметра. Пришлось заплату вшивать.

– Как это ты меня не вызвала - удивляюсь!

– Ну полно вам смеяться. Я боюсь этих операций. Как запустят машину, так поджилки и задрожат.

– Ладно, привыкнешь. Как мальчик? Другие операции закончились?

– Проснулся. Скоро вывезут. А другие? Семен и Петро закончили, а Вася зашивает рану. Все хорошо, не ходите.

Возвращаюсь вниз к опыту. Когда уже привыкну полностью полагаться? Как АИК, так беспокойство, нужно узнать, посмотреть. Пора бы доверять.

Пришел как раз вовремя. Дверь камеры открыта, и Виктор вылезает наружу. Надя уже снаружи, халат прилип к телу, просвечивают трусы и лифчик. Как на пляже. Хорошая фигура. Женственная. Виктор тоже совсем мокрый. Из камеры идет влажное тепло.

– Все бы ничего, но жарко. Нужно охлаждение строить.

– Вот вы и побеспокойтесь.

Я залезаю внутрь. После улицы здесь полутьма. Собака в сознании. Она привязана, но крутит головой, водит глазами. Ртутный манометр присоединен к артерии, показывает около девяноста. Это нормально.

– Вот смотрите, график давления.

Интересная кривая. Алла мне рассказывала. Особенно страшно это последнее падение, когда ртуть упала до двадцати миллиметров. Пес был обречен, бесспорно.

– Нужно сделать контрольные опыты, как с отеками легких. Кстати, для прошлых опытов графики начертили?

– Да, уже.

– Алла, дай папку с графиками.

Показывает. Отек легких: кривая насыщения артериальной крови стремительно падает с девяноста до сорока. Венозная - около двадцати. Полчаса ожидания - изменений нет. Камера. По мере повышения давления кислорода растет насыщение артериальной и венозной крови.

– Как открыли дверь, собака встала и пошла. И больше ничего не было. А контрольные все три погибли.

Сильно, слов нет.

– А вот, смотрите - острая кровопотеря. Выпустили шестьдесят процентов крови, быстро. Вот здесь давление уже не определяется. Клиническая смерть, хотя сердце еще сокращалось, судя по электрокардиограмме. Поместили в камеру, и через час все восстановилось. Без переливания крови, заметьте.

– Ну такие вещи и без камеры возможны.

– Нет, такие - невозможны. Две контрольные. Не будем спорить. Пожалуйста, дайте мне все эти материалы и копии графиков, я буду писать докладную записку высшему начальству. Нужно добиваться денег и легализовать проект, который делают на заводе. Пожалуйста, поскорее.

Что дальше?

– Теперь начнем опыты с инфарктом миокарда. А потом будем все повторять, чтобы получить статистику. До зимы нужно все успеть, пока тепло на улице.

– Хорошо. В ближайшие дни повторите еще опыты с отеком и сердечной слабостью. Это нам для клиники нужно.

Пятый день. Через пять месяцев

Утренняя конференция. Окончены доклады сестер и дежурного врача.

Облегчение: в клинике все благополучно. Относительно благополучно. После отпуска так и ждешь чего-нибудь.

– Михаил Иванович! Расскажите нам о Париже. Пожалуйста!

Я был в Париже, туристом. Мы объехали даже юг, Лазурный берег. Франция у меня вот тут, совсем близко в мозгу, целый фильм. Масса картин, звуков.

– Но вам же нужно идти на операции…

– Задержимся немножко! Пока больных возьмут, то да се…

Я сдаюсь. Не могу отказать. Я соскучился по ним. Может быть, я сух и строг и дружбы уже нет, но все равно дороги.

– Ну ладно. Кому нужно уходить - не стесняйтесь.

Рассказываю… Перед глазами картины, картины. Такие реальные, будто я еще там, а не здесь, в привычном зале.

– Каждому из нас Париж знаком…

Да, действительно: мы знаем улицы, площади, дворцы, мосты, соборы. Бальзак, Золя, Анатоль Франс, Арагон и много-много других познакомили нас с Парижем.

– Но все оказалось совсем не таким, когда кусочки из книг связались на месте. И много времени ушло с тех пор, как писали о тихих улочках Монмартра, об аллеях Булонского леса, где всадники, красавицы в ландо… Теперь жара, духота и машины. Сплошной поток машин, запах бензинного перегара. Машины отравили и обезобразили город. Нет тихих улочек. С двух сторон все обочины заставлены машинами. Помешательство! Есть хорошая сеть метро, правда душного, и грязноватого, и не очень быстрого. Есть старомодные автобусы. Есть, наконец, ноги! Ходить бы по Парижу пешком. Утром рано-рано мы выходили побродить…

На машине доехать труднее и дольше, чем на метро.

Не нужно бы у нас расширять производство автомобилей. Наши города - это прелесть по сравнению с Европой. Когда приезжаешь в Москву с аэропорта, то сразу тебя охватывает простор, воздух, тишина.

– А парижанки, Михаил Иванович?

– Ничего особенного. Насколько может судить турист.

Нет, не видел «шарма». На улицах - трудящиеся женщины. Молоденькие - красивы, изящны. Постарше - дурнеют.

– Но потоньше наших, это верно.

Все оглядываются на наших докторш. Оксана полновата, совсем толстая. Ну, а Мария Васильевна, Маргарита - тощие. Они бы сошли и в Париже.

– А магазины?

– О да! Это Париж. Хорошо, что денег было мало. И «чрево Парижа» видели. Нарочно вставали в четыре утра, благо жили близко. Все как у Золя, только вместо фургонов огромные грузовики. Масса еды. Потрясает, сколько съедают парижане.

– Вкусно кормят?

– Завтрак слабоват, но если беречь фигуру… Вино три раза в день. Хорошее. Прием устраивали в винном погребе, как у нас в Массандре. На, пей сколько хочешь. Один юноша упился, не рассчитал. Хватил я с ним горя…

– Искусство?

– Ходили по музеям и организованно, и сами по себе, поодиночке. Лувр, Версаль. Импрессионисты. Монна Лиза. Не оторваться. Возвращаешься. А французы восемнадцатого, девятнадцатого веков - Давид, Делакруа - не трогают. Романтизм и чистый реализм в живописи - умирают. Импрессионисты - хороши. Но в Америке я их видел больше. Скупили американцы.

Музей современного искусства. Очень пестро. Глупые затеи, вроде скульптур из досок и консервных банок. Но есть потрясающие. «Снятие Христа» до сих пор перед глазами.

Современная манера, диспропорции, но сражает. Грусть такая, что хоть вой. Он лежит тощий, длинный, с какой-то нелепой бороденкой, в изломанной позе. По-настоящему мертвый. Вокруг несколько темных фигур, совсем убитых горем. («Ушел. Не уберегли».) Так и видятся впереди столетия христианства: бессилие в попытках примирить непримиримое, хорошие заповеди, фанатики, фарисеи. («Не смогли организовать…») Магдалина сидит в застывшей позе, лицо темное, страшное. Отец с мальчиком - спиной к публике, но в спине мужчины - отчаяние. А мальчик - живой. Еще не понимает.