Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу Страница 44

— Ты прав, Эди. (К чему он клонит?)

— С твоей стороны было бы замечательно, если бы ты рассказал нам историю Гамлета.

(Что он затеял? Зачем ему понадобился Гамлет? Неужели Элис посвятила его в свои домыслы? Это было бы преступлением.)

— Эди, я могу рассказать тебе только то, что знает каждый школьник. Разве ты забыл сюжет?

— Я помню его весьма приблизительно. Скажи, дядюшка, как бы развивались события, если бы в самом начале не появилась тень отца Гамлета и не поведала сыну обо всем случившемся? Гамлет ведь наверняка и сам что-то подозревал? Или нет? Он старался все выведать.

— Думаю, действие развивалось бы точно так же, как в пьесе.

— Да нет же, иначе. В пьесе он сразу хочет мстить, карать за убийство отца, он уже знает, что произошло, призрак на площадке перед замком сообщил ему все подробности. И потом тень отца призвала его отомстить, чтобы самой обрести успокоение. Справедливость должна восторжествовать. А теперь давай предположим, что Гамлет ничего не ведает. Он только подозревает. Его томят предчувствия. У него есть некоторые данные, он собрал неясные факты.

Джеймс:

Из-за столь шатких оснований он не решится затеять то, что затеял, ведь его действия могут обернуться несчастьем.

Предположим, он все же захочет действовать, должен действовать, можно придумать соответствующую коллизию и показать, почему это для него необходимо. Весь вопрос в том, как он поступил бы, что предпринял бы, дабы дознаться до истины. Разумеется, его все время будут мучить сомнения, неизвестность. Ему будет не так легко, как герою старой пьесы. Наверняка окружающие попытаются вселить в него неуверенность, ибо они извлекают выгоду из сложившихся обстоятельств. Стало быть, Гамлет наткнется на непроницаемую стену, в которой он должен пробить брешь.

Джеймс:

— Должен, Эдвард? Я спрашиваю: почему должен?

— Это уж дело рассказчика, ему придется все обосновать. Итак, Гамлет сначала только подозревает. Да, для рассказчика это была бы интересная задача; и еще то была бы увлекательная задача для нашего современника — представить себе Гамлета в нынешних условиях. Ведь Гамлет так же, как Эдип, Фауст или Дон-Кихот, никогда не устареет. (Так Эдвард хитрил, хотел подсластить пилюлю.)

Джеймс:

Ну что ж, в этой пьесе мы, стало быть, имеем три действующих лица: родителей и сына. И кому-то следует привести в движение сына.

Эдвард:

— Кому-то или чему-то, а может, и то и другое вместе, дело твое. Во всяком случае, сына надо побудить к действию, не давать ему покоя, ведь он сам не находит себе покоя. Главное, как он поступит, как добьется правды? Кто сообщит ему факты? Дядя, знаешь, что я хочу тебе предложить: последуй примеру отца, который рассказал нам историю Жофи и седого рыцаря, бросившего на произвол судьбы свой дом, жену и сына. Расскажи нам про Гамлета… про Гамлета, к которому не явился призрак.

Джеймс провел рукой по лбу, он не отвечал.

Эдвард:

— Впрочем, можно придумать иначе. Сначала расскажи о Гамлете, прибывающем из чужой земли, из университета в Виттенберге или из военного похода против молодого Фортинбраса. Отец Гамлета умер, уже давно умер. А принца отослали в Виттенберг из страха перед ним. Но вот он вернулся.

— И ничего не знает.

— Ничего не знает. Знает только, что ничего не знает, и хочет узнать.

— Эди, расскажи лучше сам о Гамлете. По-моему, ты гораздо лучше разбираешься в его истории.

— Но мне хотелось бы, чтобы это сделал ты. Будучи опытным мастером, изобрази все последовательно: как жилось раньше во дворце у королевской четы, как они относились к Гамлету, какую роль он играл в семье… пока не случилось нечто мрачное, гадкое, страшное, чего нельзя выразить словами… ну, скажем, пока они не совершили отвратительного поступка, из-за которого он не находит себе места… Речь пойдет о том, как обесчестили его мать, нет, еще хуже, о том, как его мать дала себя обесчестить.

Джеймс Маккензи заткнул уши:

— Какой кошмар! Прекрати. Это твой сюжет, а не мой, я не мог бы придумать ничего подобного, не хочу даже слушать.

Эдвард невозмутимо:

— Итак, что ты обо всем этом думаешь, дядя? Я призываю тебя приняться за этот рассказ. Ты человек бывалый, много повидал и услыхал на своем веку.

(О, я понимаю тебя, милый Эдвард. Она свела тебя с ума своей болтовней. Во всем виновата моя сестрица Элис. Но я бы никогда не поверил ей. Только теперь понял Медею: бывают женщины, которые из жажды мести губят даже собственных детей.)

Помолчав немного, Эдвард продолжал:

— Дядя, обязательно расскажи нам историю Гамлета. Я требую этого от тебя. Настаиваю на этом.

Профессор вытащил свои карманные часы.

Эдвард спросил, может ли он рассчитывать на рассказ о Гамлете. Профессор заметил, что они начали сегодняшнюю беседу очень хорошо, а именно — с упоминаний старинных индийских изречений, потом любовались снегом и были безмолвны, дабы рухнули искусственно возведенные преграды между их сознанием и неживой материей… А пришли теперь к тому, что Эдуард требует все новых и новых словопрений.

Эдвард:

— Я этого прошу.

Вздохнув, профессор пожал ему руку и воздел очи к потолку.

Профессор Маккензи приступает к своему рассказу

Как только Эдварду удалось заполучить мать, он вцепился в нее и стал расспрашивать о том времени, когда к ним пришло первое известие о его ранении, и о том, что именно они узнали.

— Ну, и как это восприняли у нас в доме? Отец, Кэтлин и ты?

Мать ответила, что Эдварду это, наверное, нетрудно представить себе.

Мать:

— Отец очень заволновался, дважды, трижды переспросил, правда ли это, есть ли надежда на хороший исход. Он стоял рядом со мной, когда пришла телеграмма. Потом сел, опустил голову, на глазах у него блестели слезы.

— На глазах у отца блестели слезы?

— Да, известие поразило его в самое сердце. Он замолк, внутренне он буквально рухнул.

Эдвард:

— Это было подобно разорвавшейся бомбе.

Элис:

— Что ты сказал, Эдвард?

Эдвард:

— Ничего особенного, мне пришла в голову одна мысль.

Элис:

— В последующие дни он не выходил из своей комнаты.

Эдвард:

— И работал, как обычно?

Элис:

— Теперь уже не установишь. Это были такие ужасные дни.

Эдвард:

— Ты сильно страдала?

Мать не подняла глаз.

Эдвард:

— Тебя удивил мой вопрос? Я спрашиваю, что приходит в голову. А потом ты говорила с отцом обо мне? Он пытался тебя утешить?

— Какие странные вопросы ты задаешь, Эдвард.

Эдвард:

— Кэтлин мне рассказала, что ты тогда часто уединялась, много времени проводила в саду совсем одна.

— В горе человек стремится к одиночеству.

Молчание.

Эдвард:

— Вы посетили меня в клинике. И это тебя очень взволновало. Почему? Ты ведь знала, что я болен.

Элис:

— Но это далеко не одно и то же: знать или увидеть больного собственными глазами.

Эдвард:

— Почему не одно и то же? Я был очень бледный, исхудавший, естественно. Что ты мне тогда говорила?

— Нам ведь даже не разрешили войти. Мы с Кэтлин стояли за дверью и глядели на тебя только через окошко.

— Ну и что?

— Мы тебя видели.

Эдвард:

— И ты чуть не упала в обморок?

Элис:

— Тебе это рассказала Кэтлин? Зря она все выбалтывает.

— Но ведь так было на самом деле.

— Зря. С ее стороны это плохо. Да, я чуть не упала в обморок. Так нам довелось встретиться, Эди. Что это была за встреча!

— Я был серьезно болен?

— Зато теперь ты опять с нами. Теперь ты со мной, Эди. — Мать расцеловала Эдварда в обе щеки; она все еще не отходила от его постели. Глаза ее радостно сияли. — И теперь-то ты уж не удерешь от меня.

Эдвард погладил ее руку. Какая она красивая! И как привязана к нему! В присутствии отца она такой никогда не бывает.

Но вот настал обещанный вечер. Джеймс Маккензи должен был начать свое повествование. Не потрудившись согласовать это с ним, Эдвард раструбил всему дому о том, что дядя расскажет им историю Гамлета. Известие это вызвало бурную реакцию матери. Она заявила, что эта пьеса Шекспира действует ей на нервы. Она ее совершенно не выносит. Мать просила Эдварда не настаивать на своей просьбе. Но тот лишь покачал головой, его поразило, что под конец разговора, осознав свое бессилие, Элис прошептала:

— Боже мой!

Лорд Креншоу в тот вечер, как обычно, возвышался над всеми, сидя в своем глубоком кресле. Правым локтем он уперся в колено, а ладонью придерживал подбородок; в этом полусогнутом положении ему было удобней всего сидеть. Глаза его перебегали с одного гостя на другого. Уши и щеки Эллисона пылали; в доме было чересчур жарко натоплено, но лорд Креншоу все равно не разрешал открывать окна.