Рязанов Михайлович - Ледолом Страница 44

Слава заметно вырос и повзрослел, вернёшься — не узнаешь. А Юрий, даже затрудняюсь, что тебе о нём написать».

На этой фразе письмо обрывалось. Не решилась, видать, мама сообщить о моей самовольной выходке — побеге на фронт. Поэтому и не закончила своё письмецо. А отец ждёт, волнуется наверняка, приготовившись к атаке с друзьями в окопе.

Я подвинул белую фарфоровую чернильницу-непроливашку, достал из своей матерчатой сумки пенал с карандашами, ручками, перьями номер восемьдесят шесть, ластиком и старательно вывел после маминых слов: «Папа, обо мне не беспокойся и не сомневайся. Я тоже фашистов ненавижу и хочу сражаться с ними. Я хотел на фронт поехать, но простыл и заболел. Врач сказал — я скоро поправлюсь. Поэтому не волнуйся. Я себя буду хорошо вести и маме во всём помогать. Твой сын Юрий».

Перечитал приписку. В ней чего-то явно не хватало. Подумав, понял, чего. И вывел старательно: «Пионер и тимуровец». Хотя ни тем ни другим не являлся — не приняли. За моё непослушное поведение, которое почему-то пионервожатой и учителями воспринималось в штыки. Особенно завучем по кличке Крысовна. С ней я спорил, когда она поступала несправедливо, как со своими, лично ей принадлежащими рабами. И злилась. И вообще обещала меня из школы вытурить. Но я всё равно спорил. Потому что нет ничего дороже в жизни справедливости. А её надо отстаивать. Даже перед завучем.

Это все свободские пацаны знают. А Крысовна, то есть Александра Борисовна Кукаркина, не знает. И знать не желает.

Но ни ей ни другим и в дальнейшем я не уступлю. Даже если меня из школы вытурят.

От мамы, конечно, попадёт — ещё как! Но я должен вытерпеть всё. И не уступать никому, если уверен, что прав. Вот Луценко знал, что он прав, сражаясь с врагом. Погиб, но не отступил. И я не буду отступать. Ни перед кем!

P.S. Воинственное моё настроение, привезённое из неудачного похода на фронт, мальчишеская самоуверенность борца за справедливость, желание отстоять свою правоту, правду во что бы то ни стало — во всё это я поверил в первые же минуты после возвращения домой. Разумеется, эти мысли пришли не вдруг, они бродили во мне и раньше, но сейчас выстроились, как перед боем. В те блаженные мгновения под стук маятника вечных бабушкиных настенных часов я вдруг отчётливо осознал, чем предстоит мне заниматься в жизни. Это был сильный прилив, толчок, ясное видение грядущего, в нём лишь отсутствовали те последствия, которые сопутствуют любому поставившему пред собой цель: бороться и не сдаваться. Если б я их, эти последствия, и увидел тогда (что, конечно же, невероятно), то всё равно не изменил бы жизненной цели. Но, к сожалению, сколько раз приходилось мне отступать под ударами жизненных обстоятельств. Неизменным оставалось одно — я продолжал двигаться к ней, к цели, вернее, к целям. Одну из них принял уже взрослым человеком — спасение (тоже целенаправленно) уничтожаемых, уцелевших, благодаря народному сопротивлению, предметов древнерусского искусства, вернее, того, что от него осталось. Это и был мой «ястребок», пусть маленький, по силёнкам, к которому приладил-таки пропеллер и запустил в небо. Небо нашей жизни.

На Дерибасовской открылася пивная.Там собиралася компания блатная.Там были девушки Маруся, Вера, Рая,И с ними Вася, Вася Мшаровоз.Три девки и один роскошный мальчик,Который ездил побираться в город Нальчик,Но возвращался на машине марки ФордаИ шил костюмы элегантно, как у лорда.Но вот вошла в пивную Роза-молдованка.Она была собой прелестна, как вакханка.И к ней подсел её всегдашний попутчикИ спутник жизни Вася Шмаровоз.Держа её, как держат ручку у трамвая,Он говорил: «Ах, моя Роза, дорогая,Я Вас прошу, нет, я вас просто умоляюМне подарить салонное танго».Потом Арончик пригласио её на танец.Он был для нас тогда совсем как иностранец.Он пригласил её галантерейно оченьИ посмотрел на Шмаровоза между прочим.Хоть танцевать уж Роза больше не хотела —Она с Ваською порядочно вспотела, —Но улыбнулась лишь в ответ красотка Роза,Как засверкала морда Васьки Шмаровоза.Арону он сказал в изысканной манере:«Я б Вам советовал пришвартоваться к Вере,Чтоб я в дальнейшем не обидел Вашу маму», —И прочь пошёл, поправив белую панаму.Там был маркёр один, известный Моня,О чей хребет сломали кий в кафе «Фанкони»,Побочный сын мадам Олешкер, тёти Эси,Известной бандерши, красавицы в Одессе.Он подошёл к нему походкой пеликана,Достал визитку из жилетного карманаИ так сказал ему, как говорят поэты:«Я б Вам советовал беречь свои портреты».Но нет, Арончик был натурой очень пылкой:Ударил Розочку по кумполу бутылкой,Официанту засадил он вилку в жопу —На этом кончилось салонное танго.На Аргентину это было не похоже.Вдвоём с приятелем мы получили тоже,И из пивной нас выбросили разом —Он с шишкою, я с синяком под глазом.На Дерибасовской закрылася пивная.Ах, где же эта вся компания блатная?Ах, где вы, девочки, Маруся, Роза, Рая,И где ваш спутник Вася Шмаровоз?

Гудиловна

После неудавшейся попытки пробраться на фронт я тяжело хворал воспалением лёгких. Но не столько горевал о том, что болею и теряю драгоценное время, как о том, что приключилась это не вовремя, — кончается знойное лето, все соседские ребята с утра до вечера пропадают на берегу Миасса, купаются и загорают, устраивают грандиозные сражения на острове, промышляют рыбу и раков, а я вынужден лежать в постели, изнывая от безделья, липкого пота и гнетущей комнатной звенящей тишины и пить отвар каких-то корешков дикой травы, которые собирает для меня где-то в лесу, на только ей известной поляне, бабка Герасимовна. Мама сходила в госпиталь, и ей выдали бесплатно какие-то таблетки. По рецепту Михаила Абрамовича. Их, говорят, ни за какие мильёны нигде не купишь — американское лекарство. А по рецепту военврача Тасгала — выдали. Так что лечат меня разными способами. Нестерпимо долгие часы коротаю один-одинёшенек. Лишь регулярный бой больших настенных часов (приданое бабушки) напоминает, что время вязкое, как битум, разогретый летним зноем, беспрестанно и медленно течёт куда-то. Неизвестно куда. В пустоту, окружающую меня.

Лишь призывно-задорное щебетание воробьёв иногда доносится через открытую форточку да слышится собачий дальний лай.

Спасают меня от непереносимой, нестерпимой, гораздо хуже хрипучей болезни и скуки друзья-книжки. И отважные, а то и забавные, герои этих книжек. Точнее, неунывающий, прикидывающийся дурачком, а на самом деле проказник и плут, Йозеф Швейк, фантастический обжора Балоун и другие персонажи.

Иногда появляется Вовка Кудряшов, товарищ мой верный. Встречи с ним — самые отрадные минуты. От него, всегда бодрого и делового, узнаю ребячьи уличные новости. Это вести из моего, но недоступного сейчас, бурлящего вокруг мира. Без книг я, думается, не вынес бы пытки нудной болезнью. Наверное, она тянет меня перечитывать сказку Волкова «Волшебник изумрудного города», чтобы целиком погружаться в неё. Тогда и хворь как будто исчезает.

Однажды Вовка сообщил, что с чердачного наблюдательного пункта замечен мой новый сосед — прихрамывающий военный с тростью. Трость очень красивая, разноцветная, это было видно даже издалека в самодельную картонную подзорную трубу без стёкол.

Вошёл он, открыв дверь ключом, в квартиру Гудиловны, до тех пор пустовавшую, — хозяйка её пропала вместе со своим облезлым, хитроглазым муженьком-немтырём и толстяком-сыночком Шуриком ещё в апреле.

Исчезновению свихнувшейся от злобы и природной дурости Нины Иегудиловны предшествовала потрясающая, до жути захватывающая сцена.

Об этом невероятном событии узнали не только все жители улицы Свободы, но, наверное, и дальнего кирсарайского посёлка. Столь широкое оповещение следовало поставить в заслугу бабке Герасимовне.

До войны у нашей семьи в общем жактовском доме была однокомнатная квартира с чуланом, имевшим самостоятельный выход сбоку во двор направо. Взамен этого вместительного, ещё «барского» (дом до революции принадлежал сбежавшему за границу биржевому маклеру — кто такой «маклер», я представления не имел, но бронзовую именную печать его мне повезло нащупать и вытащить из-за наличника кухонного подоконника). Вместо чулана, мрачного угла моих «ссылок» за детские проказы и непослушание, отец в тридцать седьмом году вместе с дедой Лёшей затеял постройку жилой комнаты. Строительством пристроя занимались менее года дед Алексей, который владел плотницким делом, и наёмные рабочие. Они уже успели — с моей помощью! — обить дранкой стены и потолок, два воза прекрасного мелкого песка заготовили, извести несколько мешков закупили. И тут случайно отец столкнулся с бывшим дворником и уборщиком их дореволюционной усадьбы Гаврюшей, который сразу вцепился в отца с торжествующим воплем: