Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского Страница 44

Пьеро!

О, Пьеро, в полусне думает Папа, ты всегда был глупцом. Даже в смерти…

Переполненная баржа раскачивается на волнах. Папа видит, как Пьеро натягивает поводья коня. Паоло Орсини смотрит с кормы на скачущий по берегу эскорт. Кордова и испанцы доберутся до реки к закату. Канаты натянулись, еле удерживают пушки — в декабре река Гарильяно полноводна. Сильное течение несет баржу вниз по реке, палуба трещит под весом пушек, людей, лошадей, оружия. Нос баржи ныряет в волну, и Пьеро видит, как берег улетает куда-то вверх. Баржу крутит на самой стремнине, люди тщетно пытаются повернуть руль, волна перехлестывает за борт, за ней — другая.

«Пьеро!»

Переговоры затягиваются, официальное вступление в должность откладывается, но в конце концов Лоренцо настоял на своем.

«Пьеро!»

Теперь он видит его таким, каким видел в детстве, до того, как Гарильяно поглотила его — старшего брата Пьеро, гарцующего во главе своего эскорта на массивном злобном жеребце в расшитом золотом чепраке. Его сопровождают веселые, смеющиеся друзья, передавая друг другу фляги с молодым вином. Джованни машет ему с моста в Муньоне. Ему тринадцать, ему пожаловано кардинальство, но официальное вступление в сан пока отложено Иннокентием — между своими Лоренцо называет его Ленивым Кроликом, потом начинает величать Сговорчивым и в конце концов — Великодушным. Прошло три года, Джованни наконец созрел. До чего ж они все неотесанные, думает Дельфинио, глядя на приближающихся всадников. Пьеро — человек надежный, думает его брат. Пьеро приветствует его, натягивает поводья, жеребец роет копытами землю.

«Замолчите! — кричит всадник своим сопровождающим. — Проявите уважение к кардиналу!»

Пьеро ухмыляется младшему брату. На этот день назначена процессия, но приезд Пьеро затмевает все. В восторге он поворачивается к Дельфинио.

«Теперь и Пьеро может участвовать в процессии!» — говорит он своему наставнику.

«Боюсь, это невозможно, — отвечает Дельфинио. — У вашего брата, Джованни, есть более важные дела».

Всадники растянулись по дороге ярдов на тридцать, не меньше.

«К тому же уже поздно менять порядок процессии», — говорит Дельфинио, всем видом выражая крайнее смирение. На лице Пьеро написан гнев.

«Неужели?» Голос Пьеро полон презрения, он разворачивает лошадь — из-под копыт летит грязь — и мчится прочь, сквозь ряды своих сопровождающих. Те тоже разворачиваются и устремляются вслед за ним. На дороге царит хаос. Джованни зовет брата, но его голос не слышен из-за грохота копыт, Пьеро уже скрылся из виду, заслоненный своей свитой.

«Сегодня вы получаете кардинальскую шапку», — напоминает ему Дельфинио.

«Вы не любите Пьеро, — с вызовом заявляет старику Джованни. — Почему?»

«Мы уже опаздываем», — говорит Дельфинио.

В тот вечер огни фейерверка затрещали в сыром воздухе над Фьезоле: в декабре по вечерам всегда сыро. Джованни сидит за столом, по бокам — аббат, который вручил ему мантию, церемониальную шляпу и шапочку, и его старый ментор Дельфинио. Джованни смотрит на музыкантов, на стенах дрожат отблески факелов. Формальное введение в сан завершено. Он снова спрашивает у Дельфинио о Пьеро и снова не получает ответа.

«Теперь я кардинал, — говорит он своему наставнику. — Будьте любезны ответить на мой вопрос».

Дельфинио вздыхает и смиренно складывает на коленях руки.

Годы спустя баржа, на которой плывет Пьеро, закрутится посреди реки, не слушаясь руля. Пьеро вцепился в лошадь, река вертит их, не отпускает. Пушки слишком тяжелы, но уже поздно их отвязывать. Вода хлещет через борт, лошадь Пьеро лягается, вырывается, скользит по палубе и падает за борт, лишь на миг показывая над водой голову, а потом скрывается в волнах. Судно погружается все глубже, они тонут. Кое-кто прыгает за борт, пытаясь доплыть до берега, но течение слишком сильное. Пьеро озирается, ищет Паоло, но его компаньон исчез. Воды уже по колено. Нос баржи зарылся в волны, Пьеро еще раз оглядывается, отстегивает меч и прыгает.

«Он глупец, — сказал в тот вечер во Фьезоле его наставник Дельфинио. — А глупец способен погубить всех Медичи».

Джованни краснеет, но молчит. Дельфинио понимает, что детской привязанности, которую испытывал к нему Джованни, пришел конец: никто не прощает правды, даже кардиналы.

Спотыкаясь, он подходит к окну, трет глаза, отдергивает шторы. На реке был паводок, тело Пьеро так и не нашли. Петр, Пьеро, тот несчастный монах во Флоренции — святые простаки. Солнечный свет заливает спальню. Скоро в дверь осторожно постучится Гиберти. Папа начинает одеваться. Ему пока не хочется смотреть на сады Бельведера. Петр, прибитый гвоздями, монах, сожженный на костре, Пьеро, утонувший в бурных водах после поражения при Гаэте. Тот рок, тот крах, о котором когда-то говорил Дельфинио, все-таки их настиг. Лоренцо погиб, Пьеро тоже погибнет. Флоренция в руках семейства Содерини. Дни, когда их приверженцы кричали с балконов «Palle! Palle!», приветствуя семейство Медичи, давно в прошлом. Он застал последние из этих дней: в двери врываются головорезы, их собственные слуги тащат хозяйское добро, толпа набрасывается на прежних правителей. Он сам — в простом монашеском одеянии, в капюшоне, смешался со Зверем, с толпой, вдыхает ее вонь, наблюдает, как пируют они во дворцах в Кареджи и на виа Ларга. Возле ворот Сан-Галло его ждут лошади — Пьеро и Джулиано уже ускакали по Болонской дороге. Джованни в полудне езды от братьев; он поворачивает лошадь на юг, к Риму.

Наверное, это тоже знамение: Рим всегда встречает его дождем. Он въехал в город через ворота Пополо в сопровождении всего лишь нескольких слуг. Площадь — море грязи, а виа Лата — не улица, а река. Собственный дворец кажется ему темницей, здесь все отсырело, все такое обшарпанное… Его ждет первый из череды секретарей, Довицио. Самое худшее секретарю уже известно.

«Они объявили Пьеро вне закона. — (Джованни молча кивает. С промокшей рясы на камни пола стекает вода.) — Вас тоже объявили преступником. За вашу голову назначена награда в две тысячи флоринов».

Рим защитит его, Рим — и кардинальская шапка, в ответ он будет верой и правдой служить Папе из рода Борджа[13]. Он не станет замечать ни мулов, груженных серебром, ни племянников, которых вознаграждают высокими должностями, ни незаконного сыночка, который дебоширит в землях, принадлежащих Святому Петру, и безнаказанно рубит с плеча всех встречных. Он будет согласно кивать, он ни разу не возвысит голоса, и испанцы будут считать его слабаком, не представляющим никакой опасности. Он будет ссужать деньгами шутов, посещать карнавалы, наслаждаться жизнью. И ждать.

Последний из череды секретарей дважды тихонечко постучал в дверь. Папа не обращает на него внимания, прислушивается к удаляющимся шагам секретаря, вот и дверь за ним затворилась. Только после этого Папа выходит из спальни в просторный зал Понтификов. Со стен и потолка на него взирают запечатленные кистью Рафаэля прелаты: Борджа, по крайней мере, знал толк в отделке помещений. Стол накрыт на одну персону, стул стоит так, чтобы можно было смотреть в окно. Первым делом Папа берет хлеб и оливки, масло стекает по его пухлым пальцам, те становятся липкими, блестят. Он вытирает их о салфетку, берет кубок с водой, пьет жадно, шумно, захлебываясь. Еще одна оливка, пальцы снова все в масле. Снова салфетка. Хлеб, вода, на этот раз он разбавляет ею вино, пока оно не становится бледно-розовым и прозрачным. Папа отпивает вина: а не закусить ли еще и сыром? От хлеба его обычно пучит. А если он поест еще и холодного мяса, так вообще произойдет что-то ужасное, поэтому на завтрак ему мяса не подают, только сыр — он ничего такого не вызывает. Как и оливки. От одного лишь воспоминания о холодном мясе рана его начинает болеть и гноиться. Папа отказывает себе и в сыре: завтрак окончен. В окно льются лучи солнца, в них пляшут пылинки. После Флоренции, думает Папа, дни были заполнены лишь ожиданием да пылью. У воздуха тоже есть своя сущность. Воздух — это не пустота. На его тарелке лежат девять оливковых косточек. Может, все-таки поесть сыра? На фреске Рафаэля, где изображены апостолы, он написан выше Юлия. Вокруг него — кардиналы: Петруччи, Риарио, Бейнбридж, он сам. Он представлен здесь дважды — как кардинал и как Папа, в молодости и в зрелом возрасте, а поверх лица, которое прежде отделяло молодость от зрелости, теперь написано другое. Ненасытного Борджа больше на фреске нет: папский испанец, ставший испанским Папой. Александр, а следом за ним — Юлий[14]. Пустые годы, бессмысленные годы. Распри, игрища, тупой юмор. Шуты.

«Свет дневной заполнил мой потир».

«Прокляни его».

Кардинал потчует гостей овечьими копытцами в карамели, растертыми в порошок воробьиными клювиками и жареными крысами с медом и мускатным орехом. Заливными коровьими глазами. От черного бульона в супнице на конце стола поднимается пар, в бульоне — ящерица, обжаренная с корицей. Кардинал Медичи дает банкет для кавалеров и идиотов. Плохие поэты декламируют плохие стихи, ревут и блеют безголосые певцы. Все они — шуты. Ими заполнил он свои годы ожидания, словно притягивая их всех к себе — уродов, болванов, тщеславных дураков. Он улыбается, хихикает, хлопает в ладоши, хохочет, ревет, захлебывается, рыдает от смеха; он их любит, просто обожает. Горбуны и буйнопомешанные запряжены в тележки, он устраивает гонки, он икает, пускает ветры, хватает ртом, глотает воздух так, словно жрет веселье. Он жаден до веселья, все не может насытиться. Он наблюдает, как его гости набивают животы до отвала; часто их желудки не в состоянии выдержать обильно приправленные специями немыслимые деликатесы. Гости заливают в свои бездонные брюха реки вина, их пьяная буффонада — площадка для его игр, на ней он оттачивает свои политические приемы: выпады и ложные выпады, ответные удары и удары в спину. Тело Борджа чернеет и разлагается в ядовитом воздухе Рима, а его кардинал потчует гостей замаринованными в вине березовыми листьями, имбирным отваром и голубиными лапками, приправленными анисом.