Антонио Муньос Молина - Польский всадник Страница 44

В то воскресенье в парке Ретиро, сидя в ресторанчике в тени деревьев, недалеко от пруда, откуда до них долетал влажный бриз, майор Галас заказал вермуте сердцевидками и, сам ни к чему не притрагиваясь, наблюдал за дочерью с тем же вниманием, с каким смотрел на нее в детстве, когда она склонялась над иллюстрированными страницами испанской книги, учась читать и неуверенно повторяя каждый слог, водя по строчкам указательным пальцем. Наде понравился вермут, и поскольку она почти никогда не пила спиртного, у нее немного закружилась голова, несмотря на то что она разбавляла его газировкой, а нежный вкус сердцевидок доставлял ей такое наслаждение, которое впоследствии всегда ассоциировалось с Мадридом и безмятежным воскресным утром. Макая кусочки хлеба в теплый бульон, Надя смачивала в нем пальцы и облизывала их, представляя себе выражение неудовольствия, с каким посмотрела бы на нее мать. Она отпивала глоток вермута, вытирала губы бумажной салфеткой и, даже не поднимая глаз, знала, что отец смотрит на нее и улыбается. «Ты знал их?» – спросила Надя майора Галаса, вставившего сигарету в мундштук и собиравшегося поджечь ее. Он положил зажигалку на стол и рассеянно покачал головой: в эту церковь его водили, когда он был в ее возрасте, объяснил он дочери и остановился, чтобы зажечь сигарету, он вошел туда, потому что, проходя мимо, неожиданно узнал церковь, ощутил запах восковых свечей, услышал звуки органа и на мгновение почувствовал себя семнадцатилетним кадетом, вышедшим прогуляться в своей форме по улице Веласкеса. «Мне показалось, что ты знаешь их, – сказала Надя, – и немного боишься, что они тоже могут тебя узнать». Отец глотнул вермута и улыбнулся, прежде чем заговорить, – он так делал всегда, собираясь солгать ей, и оба это знали: «Я очень стар и давно оставил Мадрид. Я уже никого здесь не знаю». Майор Галас подозвал официанта и слегка замешкался, отсчитывая монеты, чтобы расплатиться: ему было трудно привыкнуть к деньгам в современной Испании и противно прикасаться к облагороженному металлическому профилю генерала Франко, которого он видел в офицерском казино в Сеуте, убедившись, что тот ростом не выше его плеча. «Я хочу свозить тебя в Махину, – сказал он Наде таким тоном, будто речь шла о чем-то совершенно ему безразличном, – если тебе понравится город, можем остаться там на всю зиму».

Возможно, ему хотелось вознаградить ее чем-нибудь, оправдаться перед самим собой за свою ложь, за то, что перестал быть или никогда не был для дочери героем ее детства. «Ачто мы будем делать потом?» – спросила она. «Можем вернуться в Америку, если захочешь». – «Я хочу жить в твоей стране». Он отпил еще немного вермута и стряхнул пепел сигареты с незнакомой ей старомодной элегантностью довоенного времени; в его голосе не появилось ни малейшего оттенка грусти: «Это уже не моя страна. У меня больше нет родины».

Он всегда хотел дать дочери то, чего не имел сам, что потерял, не зная, насколько ему будет этого не хватать: прозрачный воздух Мадрида, синие вершины гор Махины, порыв ветра с запахом сердцевидок, входящий через открытое окно поезда, разговоры женщин на рынке и мужчин в барах, глаза людей, открытые и даже жестокие взгляды незнакомых прохожих на улице, одежда, развешанная на балконах, откуда доносится музыка радиоприемника, вкус хлеба и светло-желтый блеск оливкового масла – все банальное и необходимое, уже недоступное для него самого и заставлявшее тосковать его дочь, хотя она ничего этого не знала. С самого приезда в Мадрид майор Галас пытался убежать от ясного осознания своей ошибки и самообмана: как только он спустился с самолета, все годы его жизни в Америке растаяли, будто он провел там всего несколько недель. Постепенно от него ускользали и более давние годы, в поисках которых он возвратился, и он обнаружил, что остался ни с чем – абсурдный, как турист, у которого украли документы, деньги и все вещи, – повиснув в пустоте, без надежд и ностальгии, не имея ни одного настоящего соотечественника и надежной опоры, кроме своей дочери.

Он боялся, когда они приехали в Махину: боялся разочаровать, потерять дочь или быть разоблаченным ее проницательностью. Он вышел за ней из автобуса, глядя, как она с утомленной грацией двигается среди других пассажиров, выше и моложе их всех, охваченная энтузиазмом, не омраченным угрызениями совести и страданием, в облегающих джинсах, с очень длинными волосами и веснушчатыми скулами: по форме ее подбородка и оттенку кожи в ней можно было безошибочно узнать иностранку. Наде не терпелось скорее забрать багаж и уехать в город, она заботливо поправляла отцу бабочку и стряхивала пепел с пиджака, спрашивая о чем-то, и он отвечал с нежностью, никогда не проявлявшейся в его обращении с другими. Но ее глаза и голос были испанскими, всегда думала она с гордостью: блеск глаз и мадридский акцент, унаследованный от отца. Все это еще сильнее проявлялось в ней сейчас, когда она была так взволнована скорым знакомством с городом и спрашивала отца, как он чувствует себя, не устал ли и помнит ли пейзажи, мелькавшие в окне во время поездки, и улицы, по которым автобус въехал в город. Оборванный человек со смиренным видом пьяницы, кативший ручную тележку, предложил им отвезти багаж в отель «Консуэло», находившийся неподалеку, на этой же стороне улицы, буквально в нескольких шагах. Они пошли за ним, и майор Галас был на несколько мгновений ошеломлен яркостью света, не в силах поверить, что находится в городе, который вспоминал в течение тридцати шести лет, а теперь не узнавал: высокие здания, гаражи, проспект с шумным автомобильным движением. Это был словно другой город – не столько потому, что не походил на Махину, а потому, что стал в точности таким, как и другие города, через которые проезжал автобус по пути из Мадрида.

Он положил руку на плечо дочери, а она обняла его за пояс.

– Я ничего этого не помню, – сказал он ей, – даже не могу понять, где нахожусь.

Когда они подходили к «Консуэло», открылась дверь бара, и изнутри вырвался ураган музыки – Надя сразу же узнала ее, это был припев песни «Роллинг стоунз» «Brown sugar». Она никак не ожидала услышать что-нибудь подобное в Испании, привыкнув с детства связывать родину отца с пластинками тридцатых годов, которые он изредка слушал, делая постыдную уступку ностальгии. Ей нравилось видеть свое отражение в обнимку с ним в стеклянных дверях бара, при свете палящего полуденного солнца. Надя заметила, что грустный пьяница, везший багаж, искоса посматривал на них с интересом, возможно, не уверенный, что они отец с дочерью, или удивляясь, что идут по улице обнявшись: почти никто этого не делал тогда в Махине, разве что некоторые парочки иностранцев или влюбленных, которые бесстыдно обнимались в парках, сплетаясь, как питоны, по словам приходского священника церкви Сан-Исидоро – интегриста и любителя корриды. Надя чувствовала, что, опираясь на отца, защищала от чего-то и его самого. Она стала заботиться об отце задолго до того, как умерла ее мать: ждала его вечерами, готовила ему ужин и чистую одежду на следующий день, в то время как мать пила коктейли и курила перед телевизором или сидела, запершись на ключ, в своей комнате. Надя приводила в порядок книги и бумаги в его кабинете, ходила иногда встречать отца в университетскую библиотеку, где он работал, и возвращалась с ним под руку. В ней словно было некое супружеское призвание, проявившееся еще сильнее после смерти матери: в Махине, в отеле «Консуэло», когда она увидела, как отец сел на кровать, положил очки и шляпу на ночной столик и потер глаза ладонями, словно желая скрыть за ними усталость своего лица, он показался слабее, чем когда-либо, даже тогда, когда она увидела его склонившимся и беспомощным за последней скамьей в мадридской церкви. Пока Надя разбирала чемоданы и раскладывала одежду по шкафам, а парфюмерию – в ванной, с таким задумчивым вниманием и обстоятельностью, словно они собирались остаться в этом месте до конца своих дней, ее отец подошел к окну и, не отдергивая занавесок, стал смотреть на проспект, тротуары, затененные тополями, асфальт с недавно нарисованной пешеходной дорожкой и пока еще не работавший светофор, красное кирпичное здание напротив с жалюзи светло-зеленого цвета – должно быть, high school[7], подумал он, заметив с неудовольствием, что не сразу вспомнил испанское слово. Вдали, над прямоугольниками многоквартирных домов, он увидел шпили башен, и ему показалось, что он слышит сквозь шум машин бой часов на площади Генерала Ордуньи. У него было чувство, будто в действительности он еще не приехал в Махину, словно отчаяние или оцепенение заставили его отказаться от своего предприятия почти в самом конце пути: на каждом этапе, с тех пор как майор Галас оставил свой дом в Куинсе и сел с дочерью в такси, доставившее их в аэропорт Кеннеди, он чувствовал, что наконец-то приближается к намеченной цели, но при каждом прибытии и каждом отъезде не находил ожидаемой полноты, а лишь новую отсрочку, внутреннее оцепенение, которое так и не удалось преодолеть. Аэропорты, железнодорожные станции, гостиницы, стоянки, откуда отправлялись автобусы, города, неясно различаемые в недосягаемой, как горизонт, дали. Теперь, в этой комнате, которая могла бы находиться в любом городе, он смотрел на проспект, ряд деревьев, здание из красного кирпича и не мог связать их с именем Махины, видя над крышами возвышающиеся, как синие вершины отдаленных гор, шпили башен, куда у него уже не было сил идти.