Николай Кононов - Магический бестиарий Страница 44

Этот безмерный образ бледности, болезненной желтизны, немоты и несчастья развернулся во мне навсегда. Он словно пророс неискоренимой немочью из семени одного мига, меньшего, чем мгновенье. Словно взорвался в замедленном кино. И Оля предстала передо мной простым собраньем несчастья, болезни и тупости. И они разбередили и пробрали меня за какой-то кратчайший миг. Насквозь.

– Нашатыря? Посиди-ка тут, я сейчас, сейчас… – услышал я далекий голос приятеля.

– Да пошел ты…

Я всегда гордился своими крепкими нервами.

И я отряхнулся, как пес, выбежавший из воды. Хотя к изнанке моего черепа и пристало изображение тихой палаты. Мне, как фотоаппарату, заряженному чувствительнейшей пленкой, хватило времени, такого, куда протискивается один миг. Когда мигают, смаргивают. Этот вид мне не соскрести. Я поймал себя за тем, что тру себе неушибленный затылок.

– Ну-ну, кудри совсем сотрешь, – шутит мой не обидевшийся приятель. Он ведь врач и понимает нервных больных с их дикими страстями.

Я ухожу.

Бодрый пластиковый пакет с циничной передачей кинут на скамейку у пустой гардеробной стойки. Жаркой весной все быстро разделись по-летнему, вешалка была пуста, бабушка-гардеробщица отправлена вскапывать грядки для цветов – тюльпанов и ирисов. Наряду со всякими ранними разностями, огурчиком-помидоринкой, там была пачка печенья “Привет” и задорное ободряющее письмо, где я убеждал Олю не переживать столь сильно из-за всяких пустяков. Они, пустяки, ведь таких жертв не стоят, ведь ее еще найдет истинное счастье. Оно само уже шествует ей навстречу, как прекрасная ранняя весна этого года. Ей, Оле, только надо присмотреться хорошенько.

До предела занятый Овечин не в нервную больницу идти, не бодрое письмо подписать наотрез отказался. Он, даже толком не взглянув на меня, выразительно покрутил пальцем у виска.

– Никогда ничего лишний раз не подписывай своим копытом, меринос. Это нечистое дело, – только и сказал он мне, обезоруживающе улыбнувшись проходящей длинноногой диве.

Он удалялся по светлой рекреации в сторону чистых фундаментальных наук.

Но и правда, кто, в конце концов, кто, кто из нас просил ее чиркать маленькой бритвой себе запястья? В ванной, небось, заперлась? По самые уши в кровище перемазалась!

Ну, выпишется уже через неделю и всю эту муру позабудет.

Шрамы зарубцуются.

Рубцы рассосутся.

Будет носить широкий веселый браслет.

Вот, невоспитанная неотесанная дура!

Вот, незатейливая истеричка!

Ну, чистая, блин, идиотка!

Ну, тупица! Поди ж ты! Богомолка!

То-то она все время молчала, только пялила свои голубые беки!

Безумная особа! Сучка! Сама! Виновата! Ети ее мать!

Я говорил эти краткие заклинания громко вслух жестким голосом офицера, не терпящим возражений. Я куражился перед несуществующим строем провинившихся неврастеничек. Я покромсал прошлую жизнь на кругляши, и они покатились впереди меня колбасными ломтями – по покатой дорожке в сторону остановки трамвая.

Прогулки, взгляды, зимняя лунная история, морок и оползень.

Вдруг увидел все, куда я безвозвратно впадал.

Жизнь моя устремилась вспять.

Вот, кажется, что-то грязное проорал.

Совсем не хотел туда возвращаться.

Тетка, шаркающая впереди, с омерзением обернулась.

Но ведь случилась рядом и самая настоящая трагедия, угрожающая своим страшным рокотом равновесию выстраиваемой жизни молодого человека, его занимающейся карьеры, всему миропорядку.

Овечин потерял где-то комсомольский билет и дубликат получил только после строгого, наистрожайшего выговора с занесением в учетную персональную карточку. Запись была сделана черной несмываемой тушью позора.

Его священному горю не было предела.

Можно легко представить, как, оставшись наедине с самим собой, он заламывает над головой длинные руки и рыдает во весь голос, словно корифей хора в ужасной, безвыходной трагедии Еврипида.

Под угрозой в один миг оказалось все – публикации в архипрестижном академическом журнале в соавторстве (и страшно сказать, с кем в со-ав-тор-стве), и целевая, уже приуготовленная многими усилиями аспирантура, и перспективнейшие полставки ассистента, и волшебная поездка, первая зарубежная, с миллионом проверок и тысячью характеристик, на конференцию молодых ученых в Пловдив… Персональное приглашение с дракуловой красной печатью на гербовой немыслимой бумаге и длинный фирменный белейший конверт можно было порвать к е… матери, в клочья, словно судьбу, отделившуюся от него в одночасье. Судьба Овечина словно находилась в колебании перед окончательным уходом в недостижимые дали.

Прекрасные беломраморные пропилеи колонн, вдоль которых шествовал молодой человек, обернулись вмиг отвратительными непроходимыми руинами и завалами мусора. Вокруг него возбужденной стаей закружились полные посредственности и затхлые ублюдки. Четыре дня он люто пил с ними. И полный конец земного бытия предстал перед ним в обратном сиянье. Оно эманировало весь блеск, без которого немыслима жизнь не наружу, а в себя. Овечин по-настоящему ужаснулся своему будущему. Будто над ним уже был занесен ритуальный нож. Только это его и отрезвило.

Это сейчас вышеприведенный список потерь выглядит смешным и дешевым антиквариатом. А тогда Овечин в оставшиеся до защиты диплома календы стал рыть глубокие жирные ходы в античной почве. Отросшими за одну жуткую ночь когтями. Рыть в прямом и переносном смысле.

Время вокруг него сплющилось, и он, как трагический герой, взошел на котурны и нацепил маску ужасной скорби по себе самому. Он стал как бы своей раскрашенной тусклой копией – гипсовым жестким слепком с того задорного младого весельчака, в чьем обличии пребывал раньше.

И не было такой общественной нагрузки, которую он жадно и торопливо ни взвалил бы на себя, не было такого душного собрания, где бы он самоотверженно и азартно ни выступил – ну, если не с заранее подготовленным сообщением, так с развернутой репликой в искусственных прениях. Решительно, членораздельно, с чувством непопираемого достоинства, невзирая на роковое несчастье, случившееся с его билетом, точнее, беспричинно обрушившееся на него, на этого лояльного, безукоризненного, приятного человека.

Он отбирал очки у жадного азартного рока. И рок потрафлял ему. Может быть, они и заключили где-то в волосатой тьме гнусную сделку. Теперь всех обстоятельств не выяснить.

Он, Овечин, осуждал судимых, негодовал, наказывал, порицал, выносил чудовищные вердикты.

Вокруг него все рокотало, и воздух в амфитеатрах больших аудиторий, где шли собрания, шипел в его ореоле магическим электричеством.

Он образовывал зияние. Он выжигал кислород. От него делалось кисло.

И где появлялся он, там становилось тесно от трех, помимо него, жутких персонажей – соглядатая, судьи и исполнителя наказаний. Люди вокруг этой мифической квадриги расступались. И он шествовал к заветной цели един в четырех лицах. Это был явный стилистический перебор.

Он был уже готов почти ко всему, даже к отвратительной кровосмесительной связи. Если бы это от него потребовали инстанции.

Я сказал ему наедине, что пора бы это все прекратить, ведь он и так набрал слишком много козырей, но жесткая нравственная отповедь, лекция, словно заготовленная загодя и прочитанная мне тут же, была сопровождена таким глубоким сканирующим взглядом неподвижных, словно выгоревших очей, что мне стало не по себе.

Я, признаюсь честно, испытал самый настоящий ужас, будто в меня мстительный бог прицелился стрелой с близкого расстояния. Так страшно, что уже и не стыдно.

Еще мгновенье, и мне бы не уклониться от поражения.

– Да, – процедил он, брезгливо выслушав меня, он умерит свое рвение, но только когда с него снимут этот строгий выговор, эту печать рокового позора, эту подлую шутку судьбы.

Что и произошло, в конце концов. После долгих майских праздников, когда в нашем южном городе грохочут первые настоящие грозы и проливаются первые мощные неукротимые ливни. Небеса становятся театральными задниками. Их прорезает немыслимый свет разрядов. Как в каком-то древнем театре.

К этому времени он подверг себя минутному воздействию “малой хирургии” и утратил связь с коронованной особой.

Он так и выразился двусмысленно:

– Я сходил под гильотину. Легко.

В этой реплике мне почудилось глумливое презрение смерти.

И речь его утратила многословную геральдичность.

Об Оле никто не вспоминал.

Это оказалось на удивление легко. Иногда она мелькала вдалеке, не задевая меня, как трудно различимая тень. У бесконечно далеких кулис, где путалось прошлое, которое совершенно очевидно для меня прошло.

Он больше не рисовал мне графиков веточкой в пыли, как и не царапал их камушком на асфальте, когда мы вдвоем, уже навсегда без Оли, шествовали, перекидываясь редкими репликами, из университетской библиотеки. Это стало случаться совсем редко.