Михаил Левитин - Богемная трилогия Страница 44

В его лице Лиза обнаруживала самое большое сходство со своим отцом, когда он, сидя рядом с ней на диване, больной, в маминой шляпе, слушал ее бредни о будущем и смотрел на нее такими же растерянными глазами. Он хотел помочь ей, но не знал как. Куда она хочет уехать, чего ждет от этой жизни?

Прикосновением руки он убеждался, что она еще здесь, с ним, и успокаивался.

Она рассказала Хорсту об отце, сначала не будучи уверенной, что он поймет, потом все шире и шире. Если Хорст не понимал — говорил, что не понимает, не притворялся, а здесь затосковал и не в угоду ей, а как-то сразу.

— Ты же его не знал, — говорила Лиза. — Зачем грустить?

— У меня тоже был отец, — отвечал Хорст. — Он был хороший механик, только пил много, он брал меня на руки и говорил: «Я очень хороший механик, ты тоже будешь хорошим механиком, мы оба — механики, не сердись на меня, Хорст».

Когда я разбился и врачи по кусочкам собрали меня, упаковали мой мозг, наладили сердце, я сказал врачу: «Я очень хороший механик, вы тоже хороший механик, мы оба механики». И врач смеялся.

Жена прислала ему отказ от ребенка, ребенок теперь принадлежал ему, он чувствовал в мальчике скрытое безумие его матери, но рассчитывал, что пронесет, не все же ему собирать жизнь по кусочкам, все в мальчике нравилось ему, кроме этого воспоминания о жене.

Он женился из жалости на этой странной, вечно нечесаной дочке своего друга по мастерской. Он увидел один раз, как она сидела утром на шпалах у фабрики, держа в руках котенка, и гладила его. Всем казалось, что она провела здесь всю ночь, да так оно, наверное, и было.

Держала в руках котенка, гладила и смотрела перед собой мутными глазами. Все приветствовали ее, она не отвечала. Подходил отец и приказывал идти домой, она не шла.

Тогда-то Хорст и решил жениться на ней, слухи, которые шли по фабрике об ее безотказности, его не занимали. Он хотел чувствовать себя котенком в ее руках.

Но жизнь шла, болезнь прогрессировала, ей не советовали рожать, когда они уже жили вместе, но она родила по его настоянию, и это не только не спасло ее, а сделало невменяемой… Самое страшное — она ненавидела ребенка, она смотрела на него как на нечто, возникшее без ее участия для того, чтобы орать и мучить, мучить и орать. Хорст все время был начеку, боялся за Хельмута.

Он привык превращать все в шутку. Что бы не случилось, при друзьях и без них, вспыхнет ли она неожиданно, разденется при гостях догола или грубо столкнет ребенка на пол с дивана, он все превращал в шутку, и движения его становились все более и более суетливыми.

Его заботой было не оставлять их вдвоем, и когда однажды в его отсутствие она забрала ребенка и уехала к своей сестре в другой город, а он, схватив машину, помчался туда, представляя все, что только можно себе представить, самое страшное, тут-то оно и произошло: он врезался на встречной полосе в грузовик и распался на кусочки.

После того как его собрал тот самый механик, он понял, что, если мальчик жив, он спасет его, заберет к себе навсегда!

И хотя Хорсту после такой аварии и самому дали инвалидность, решением суда было передать ребенка отцу. Родители жены брать мальчика тоже не хотели.

— Я буду заботиться о тебе, а ты будешь заботиться о моем сыне, я соберу велосипед, на котором поместятся трое, и мы поедем в дальнее путешествие.

— Почему — трое? — смеялась Лиза.

— Чтобы не расставаться, и потом, если один устанет, педали начнет жать другой.

— Ты простой человек, Хорст.

— О, я очень, очень простой человек! — смеялся он. Но глаза его темнели, капли пота выступали на лбу, когда он видел, как двадцатимарочную бумажку кладет она не в сумочку, а прячет на груди.

— Ты не его жена, он грабит тебя, я люблю тебя, но не могу быть с тобой, это подлость, но я не могу поставить его на место. Если я ударю его, меня посадят, мальчик мой останется один, этот человек будет продолжать издеваться над тобой. Какой-то заколдованный круг!

Он устремлялся вслед за Хельмутом, мальчик — от него, игра становилась мучительной и невыносимой.

— Ты возбужден, Хорст, и мальчишка возбужден, нельзя так перевозбуждать мальчика, Хорст.

— Это потому, что мы оба любим тебя. Хочешь, мы станем перец тобой на колени. Хельмут, иди сюда.

— Хорст, не смей, не смей, Хорст! Поднимайся, Хельмут, немедленно поднимайся!

Она схватила мальчика, он недолго сопротивлялся, сразу прижался к ее бедру головой и затих.

— Хитрый, — сказал Хорст. — Он счастливее меня, у него есть такая подушка.

— Только один человек может спасти нас, — сказала Лиза.

Взрослый напряженно сидел, прислушиваясь к объявлению о посадке.

Мальчик сидел непривычно тихо, прислушиваясь к дыханию отца.

Оба ждали.

— Вот, — сказал отец. — Это наш.

Взял мальчика за руку, и они пошли к самолету.

Часть III

ИТАК, Я УМИРАЮ

Их кружил Киев. Побуждаемые надеждой, они шли в гору, чтобы тут же, бесполезно достигнув вершины, начать спускаться и попасть в сад, а попав в сад, кружиться уже в саду между хлещущими тебя по лицу деревьями, пытаясь обойти горку снизу, чтобы выйти, но всегда оказывалось, что этот сад и есть самый короткий путь наверх, и они с Хельмутом послушно возносились, чтобы попасть в новый сад на новой вершине.

Их кружил Киев. Возносил и сбрасывал, возносил и сбрасывал.

И когда, очерчивая круг, они думали, что все уже кончено — пришли, их возносило на новый холм, чтобы с него бросить в еще более пышный, богатый плодами сад.

Их кружил Киев. Что-то хлопало и взрывалось под ветром, сзади них, там, где они уже были, на каждой вершине жил свой ветер, что-то ухало за углом, который им предстояло обойти, их кружил Киев, ни дна ему ни покрышки, славный такой украинский город.

Они не верили, что продвигаются к цели, все препятствовало ходьбе, все грозило сбросить тебя с круч в днепровскую воду, и даже в центре города ты чувствовал себя неспокойно, как на кружащемся диске, который, разогнавшись, спешит перебросить тебя на следующий, чуть поменьше, но тоже бешено крутящийся. Пусть крутился бы себе и крутился, только бы стояли спокойно сады и дома, но их тоже было не удержать на месте, и они тоже взбирались на склоны, соскальзывали с них, хватаясь друг за друга, чтобы не перевернуться и с головокружительной высоты не загудеть в Днепр.

Кружат птицы, кружат дома, склоны, деревья, Днепр, и только когда начинаешь кружиться ты сам и падают сумерки, зажигаются высокие фонарные дуги в парках и звезды в небе, головокружение прекращается, ты наконец находишь то, что искал.

Дверь открыла Мария.

— Можем ли мы видеть Георгия? — спросил Хорст.

— Он в тюрьме, — сказала Мария.

— Почему? — не понял немец. — Мне говорили, он замечательный человек.

— Можно подумать, что у вас все замечательные люди на свободе, — заметила Мария. — Он в тюрьме, но скоро будет на свободе. Входите.

На каком говорили они языке, неважно, важно, что понимали друг друга.

Потом она будет смотреть на Хельмута, как он бегает по двору, и поймет что-то гораздо большее, чем понимаешь на языке. Она поймет, что уже трудно помочь этому ребенку, но можно показать ему такое, что заставит его отвлечься от себя самого на несколько часов.

Для этого надо провести их в комнаты Георгия, подержать немного в темноте и ослепить внезапностью чуда, неожиданно резко включив свет.

Шагнет навстречу прислоненная к шкафу скульптура Наполеона, поплывут малахитовые рыбки и засверкает панно из золотых клеточек, среди которых гуляют нарядно одетые дети под руку с куклами.

Шляпы, забытые кавалерами прошлых эпох, небрежно лежат на диване и креслах, а сами кавалеры где-то тут, недалеко, они проводят дам и обязательно вернутся, потому что сервирован стол в комнате Георгия севрским фарфором, серебряными приборами, высокими рюмками с цветной эмалью.

«Вот только чем их кормить? — подумала Мария. — Все-таки немцы».

— Это половина моего брата, — сказала она. — Он здесь живет, когда приезжает.

И запнулась.

— Из тюрьмы? — спросил Хорст.

— Не обязательно. Его приглашают по всему миру, но ему не хочется отсюда уезжать. Так было всегда, в детстве он не любил в школу уходить из дома.

— Я тоже! — засмеялся Хорст. — Терпеть не мог ходить в школу. Мой отец ставил меня к себе спиной и поддавал коленкой. Я вылетал за калитку, а там уже меня ждали друзья, они хохотали, им нравилось это развлечение.

— Наш отец никогда не поднимал на детей руку, да он и не занимался нами — знаете — магазин. Детьми занималась мать, а она была очень добрая женщина.

— Мой отец тоже. Но он любил поддавать коленкой.

— А-а-а, тогда это можно понять. Проблемы воспитания — очень непростая вещь, у меня нет своих детей, но я об этом много думаю.