Олег Журавлев - Соска Страница 44

А свет стал ярким, дневным, на точку стало больно смотреть, она выросла до размера солнца в белом небе, и я поспешно надел солнечные очки, бегло глянув на себя в зеркало заднего вида.

В окнах «Бентли» бешено проносился жиденький низкорослый лесок. На мгновение мне показалось, что я провалился в какую-то пустоту. Что-то в ней там такое было неприятное, черное, беда, смерть, суета, холодно, присутствие многих сочувствующих людей… но только на то мгновение, что меня ослепило солнце. Как будто своим светом оно скрыло всю эту неприятную сумятицу, но я все равно успел увидеть.

Нога сама собой надавила на педаль тормоза.

«Бентли» замер как вкопанный, подняв облако бетонной пыли.

«Боже, неужели я увижу… его? — подумал я. — Неужели такое может быть?»

Я вылез из машины, поправил брюки.

Не слишком ли помпезно я оделся? Этот белый костюмчик, ботинки за тысячу баксов. Это же совсем не мой стиль.

Жарища, как будто мы не в Канаде, а где-нибудь в Африке. Я машинально глянул в небо. Там высоко плывет одно-единственное облачко, как мазок кисточкой, и создается впечатление, что это не облачко движется, а все голубое пространство за ним — фон, который кто-то медленно перемещает.

А вдруг он меня узнает? Для пацана это будет настоящий шок… Как же такое может быть, что я вот так вот…

И тут я увидел его.

Ничтожный русский эмигрантишка, которого ветер странствий занес слишком далеко от дома. Так далеко, что тепло родного дома не в состоянии пробиться сквозь все эти километры.

Он был в каких-то двадцати метрах от меня, голый по пояс, с сигаретой в зубах. Возвращайся домой к маме, там лучше!

Он докуривает сигарету, щелчком отправляет ее подальше и замечает меня.

Боже, какой молодой, какой заносчивый. Какое красивое мускулистое тело, еще немного угловатое, как у жеребенка… С каким нелепым вызовом встречает он мой взгляд.

Он встает и начинает одеваться. Глядя, как он натягивает куртку, я чувствую, что у меня самого начинает чесаться кожа на плечах.

Меня охватывает необыкновенная Любовь. Любовь к нему. Желание потрогать это тело, понюхать молодой пот, прижаться, слиться с ним, желание такое огромное и непреодолимое, что я открываю глаза.

Я открыл глаза и увидел незнакомый потолок с сероватой, как будто намокшей штукатуркой.

— Вы пролежали без сознания четыре дня, — произнес над моим ухом ворчливый женский голос.

— Мммм… — ответил я.

— Как вы себя чувствуете, Степан Афанасьевич?

— Нормально. Кто я? Где я?

— Вы в больнице. Проспали самое интересное. Здесь от журналистов проходу не было. Теперь вот успокоились вроде… Давайте-ка я вам судно поменяю.

Санитарка не соврала — я пролежал в коме почти пять дней. Как это нередко бывает при таких длительных потерях сознания, у меня полностью атрофировалась память.

По документам, которые обнаружили во внутреннем кармане моей куртки, установили мою личность: Свердлов. Степан Афанасьевич.

Имя мне ни о чем не говорило. Меня могли с таким же успехом называть Дмитрием Петровичем или Самуилом Альфредовичем. Иванов-Петров-Сидоренко… я даже не узнал своего лица в зеркале, когда мне его поднесли, что уж говорить о фамилии! Я действительно родился заново. Лет так в сорок, решил я на глазок, разглядывая морщинистые мешочки под глазами.

— Вам сорок два года, — сообщила санитарка, поправляя подушку.

Сделала она это без кокетства, хотя тело имела пышное, а глазки озорные, из чего я сделал вывод, что оболочка, в которой я вылупился, успеха у женщин не имела.

Я начал жить Степаном Свердловым.

Прошлое волновало меня постоянно, как будто за моей спиной был океан в ночи, он накатывался и отползал, а повернуться и посмотреть было нельзя. Смутные образы, тени утерянных воспоминаний… Иногда запах, или цвет, или услышанный шум провоцировал образ, но уцепиться за него и остановить не удавалось, хотя я пытался изо всех сил, до боли в затылке.

Вскоре я заметил одну закономерность: чаще всего такое случалось, когда я видел роскошную машину или проходил мимо дорогих бутиков. Из этого можно было сделать вывод, что в моей прошлой жизни я пользовался этими вещами, а можно было и не сделать. Судя по моей собственной одежде и вещам, которые обнаружили в моем чемодане (он чудом не сгорел во время крушения), я в лучшем случае мог принадлежать к обслуге, а никак не к владельцам дорогих вещей, которые, как известно, не летают экономклассом. А может быть, я просто очень сильно мечтал ими владеть?

Через милицию отыскали однокомнатную квартиру, где я жил. Седьмой этаж стандартной блочной башни. Взломали замок. Строго спросили меня, узнаю ли я помещение. Я честно ответил, что нет. Позвонили соседям. Те не совсем уверенно признали во мне Степана Свердлова. Рассказали, что я пропал с месяц назад. Смотрели исподлобья, отвечали с неохотой и ворчливо в том смысле, что я очень изменился и даже, видимо, вырос. Мне дали ключи.

Как выяснилось, матери у меня не было, а вот отец жил в соседнем доме, в хрущобе, загаженной до последней степени.

Я сходил разок посмотреть на этого человека и от последующих визитов отказался. Мужик был грязен, вонюч и пьян до невменяемости. Никаких образов он во мне не всколыхнул. Как только я сказал ему, что я его сын, он потряс головой, как конь, которому мешают мухи, промычал что-то про украденную золотую печатку, и я получил от этого относительно пожилого человека довольно-таки меткий удар по левой скуле, так что два зуба утратили устойчивость и с тех пор начинали болеть весной и осенью.

Я попытался отыскать своих друзей и подруг, мне сказали, что это поможет восстановить память. Их оказалось мало, они были необщительны и все как один твердили, что я сильно изменился после «этого исчезновения». Их лица не вызывали у меня никаких ассоциаций. Женщина с крупнопористой желтой кожей заядлой курильщицы, которую мне представили как мою «подругу», сказала, что свалить вот так в Канаду, никого не предупредив, — подло, а не взять ее с собой — еще подлее, брезгливо посмотрела на мою дешевую куртку и попросила к ней больше не приходить. Я и не собирался.

Очень быстро оказалось, что я ничего не умею делать. Ни одна из человеческих деятельностей не вызывала в моих пальцах ни узнавания, ни эмоций.

Я поинтересовался у соседки по лестничной площадке, почему у меня нет семьи и где вообще я работал. Оказывается, я «слонялся», а семью «не нажил». Я решил коренным образом ничего не менять.

Единственное, что мне хотелось делать, так это писать. Я обнаружил это, когда меня попросили написать какое-то заявление в ЖЭК.

Я купил дешевую тетрадку и так быстро и ловко написал несколько рассказов, что у меня закрались подозрения, что рассказы эти лежали у меня в подсознании готовые, но забытые, а ручка была тем хитрым приспособлением, через которое они и вылились на бумагу, как нефть из подземного пласта.

Рассказы были фантастические, немного «боевикастые» и, в целом, не лишенные интереса. Во всяком случае, так мне показалось — дать почитать моим «знакомствам» я не решился.

Больше всего мне понравился процесс писательства, я вживался в роль мента или преступника намертво и забывал про все на свете. Замечательным был и тот момент, когда какая-то внезапная идея находила чувствительный отклик в голове. Тогда сразу же все шло как по маслу. Невидимый кранчик внутри моей головы открывался, и рука сама начинала наносить на бумагу черные строчки. От этой деятельности я получал несказанное удовольствие.

Выходило, что до удара по голове я был писателем. Возможно даже известным, учитывая, что я разбился на самолете, который возвращался из Торонто. Хотя как же такое может быть, если все вокруг утверждают, что я «слонялся»? Я поискал свою фамилию в Интернете, но ничего особенного не нашел. Были там разные Свердловы, но не писатели, а все больше компьютерщики и директора мелких предприятий. Может быть, просто от полученного в самолете удара во мне открылся талант?

Вскоре у меня открылся еще один «талант»: без видимой причины я вновь погрузился в кому. Случилось это запросто, как раз во время писательства.

Оказалось, что я в любой момент мог надолго терять сознание, впадать в более или менее длительное коматозное состояние. Случай редкий, но не уникальный.

Соседка по лестничной площадке работала санитаркой, и всякий раз меня забирали в больницу, где она работала. Звали ее Татьяна Михайловна, и она прониклась ко мне жалостью — не больше чем профессиональная привычка.

Поначалу окружающие пугались моих обмороков, и меня стремительно увозили в больницу на скорой помощи. Но вскоре попривыкли, и однажды я даже пролежал один у себя в квартире пару дней, пока Татьяна Михайловна не забила тревогу.

Что со мной происходило в эти мои провалы, я, естественно, не помнил — скорее всего, ничего, что же там может происходить?