Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева) Страница 44

Меня сжирает зависть. Она бы сожрала меня совсем, если бы не одно спасительное воспоминание: о родовых шрамах вокруг глаза бабы Здоймихи. То ли душа бабы имела перекос, то ли вообще шла вперёд ногами, или была слишком уж плотна… Кому-то пришлось сделать бабе кесарево сечение, несомненно. Что это за хирург, кто он? Задавая этот вопрос, я трепещу, если мне позволят выразиться столь поэтично. Но, кажется, мне позволят. Уже позволили: признаюсь, я уже пробовал писать стихи. Итак, в ту ночь я ощутил трепет при этой мысли. То есть, как это и свойственно поэту в работе, мысли мои спутались совсем. Напоследок я успел ещё подумать, что надо бы поискать вещественных доказательств существования в этих местах древнего моря, и, значит, побурить колодцы и попробовать найти эвапориты… Потом велел себе спросить в ближайшее время у кого-нибудь, что же всё-таки это значит: каня…

И тут я, наконец, уснул. Как это и полагается поэту в работе. Сон же мне приснился в наказание за такую работу: это был опять сон-сползание, в кинотеатре, с балкона — в партер.

Проснулся я оттого, что потолок в кабинете кто-то рвал на части. Ветер превратился в шторм, от тополиного гула уже дрожали стены. Я зажёг свет, глянул на потолок. По потолку протянулись трещины: царапины, шрамы. Следы когтей, зубов? Я не смог вспомнить, были ли они прежде. Но постарался реально объяснить происхождение адского шума. По железной крыше мог царапать веткой растущий у окна тополь. Другая ветка стучала в окно. Тополь приведен в неистовство неистовым ветром. Итак, обыкновенный ветер и обыкновенный тополь. Я приподнялся на локте и заглянул в окно.

Что я там увидел — было слишком для моих слабых нервов. С той стороны к стеклу прижалась вовсе не ветка тополя, как я было решил, а…

Подружка, доченька, тут я должен прервать свою повесть. Ко мне идут по делу. Допишу в след. раз.

Уважаемый Николай Алексеевич!

Примите, пожалуйста, странную мою просьбу без удивления. Узнайте для меня, что такое КАНЯ. У меня нет под рукой словаря слав. диалектов. Нет, я не собираюсь переметнуться в славистику. Но, честно сказать, мне многое поднадоело. Ощущение, что всё одно и то же, что всё повторяется самым скушнейшим образом… Что бесконечно крутится одно и то же, а я привязан к нему канатами. Что всё — неправда. Хочется порвать с этим однообразием неправды, оборвать канаты, эти гадкие пуповины. Я вот собираю урожай слив, аккуратно срываю каждую ягодку с ножки, чтобы не повредить — так бы и меня кто-нибудь аккуратный и жалостливый сорвал с моей проклятой набрыдлой ветки. Да, конечно, под этим сильным ветром сливы и сами осыпаются, и всё норовят по голове вдарить. Но Ньютоном у нас тут стать непросто: никому он не надобе. С другой стороны, ждать, пока я сам от ветра осыплюсь, долго. Слишком долго.

И всё же, пока хилая ножка, прикрепляющая меня к нашей ветке, цела ещё напомню Вам о нашем старом деле: о Ревиче. Наверное, он и есть последняя моя пуповинка… Между тем, Вы о нём ни слова! Глядите, не порвалась бы и эта: пуповинка уже тонка, как паутинка. Некогда, посылая Вам из Испании рекомендательный лист на Ревича, я выписал половинку его перевода из Аш-Шанфара. Наверное, именно потому, что я посылал только половинку, на Вас не произвела впечатления эта работа. Каюсь, виноват. Попытаюсь исправить дело, теперь досылая упущенное. Между прочим, теперь стихи дают портрет не только Ревича, и даже не столько его портрет, сколько мой собственный. Потому выписываю их с двойным удовольствием, если это слово применимо ко мне, опять же — теперь:

Что толку скулить? Лишь терпенье поможет в беде.И стая умчалась, оставив следы на бархане.Томимые жаждой, летят куропатки к воде.Всю ночь кочевали они, выбиваясь из сил.Мы вместе отправились в путь. Я совсем не спешил,а птицы садились и переводили дыханье.Я вижу, кружатся они над запрудой речной,садятся, а я свою жажду давно утолил,они гомонят, словно несколько разных племён,сойдясь к водопою, в едином сливаются стане,как будто по разным дорогам из жарких песковпригнали сюда из различных становищ стада.И вот уже птицы, как дальний большой караван,покинули берег и в утреннем тонут тумане…Я наземь ложусь. Я спиною прижался к землекостлявой спиной, где под кожей торчат позвонки.Рука под затылком, как связка игральных костей.Легла голова на суставы, на острые грани.За мною охотятся злоба, предательство, месть.Ведут они спор — чьей добычею должен я стать,во сне окружают, пытаясь врасплох захватить,в пути стерегут, предвкушая победу заране.Сильней лихорадки терзают заботы меня,ни дня не дают мне покою, идут по пятам.Я их отгоняю, но вновь нападают они,от них ни в песках не укрыться, и ни за горами.Ты видишь! Я гол и разут. Я сегодня похожна ящерку жалкую под беспощадным лучом.Терпенье, как плащ на бестрепетном сердце моём.Ступаю по зною обутыми в стойкость ногами.Страстями не сломлена невозмутимость моя.Никто в многословьи не может меня упрекнуть.Ненастною ночью, когда зверолов для костраломает и стрелы и лук, чтобы выкормить пламя,я шёл по безлюдным равнинам под всхлипы дождя,сквозь ветер и холод, сквозь плотную страшную тьму,я крался к становищам, множил я вдов и сирот,и снова бесшумными в ночь возвращался шагами.Чуть свет на Здоймах толковали: одни обо мне,другие — что это собаки бесились во тьме,что это, быть может, шакал приходил или волк,быть может, гиена гуляла в песках за шатрами,но псы успокоились и что, видать по всему,какая-то птица во сне потревожила их.А может быть это был джинн? Ведь обычная тварьследы оставляет свои, пробираясь песками.Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит,плывёт паутина и змеи ныряют в песок,под яростным солнцем шагал я с открытым лицом,тряпьё, лоскуты полосатой заношенной тканинакинув на плечи. А ветер горячий трепалотросшие космы волос непокрытых моих,немытых, нечёсаных, неумащённых волос,которые слиплись и жёсткими сбились комками.Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит,своими ногами прилежными я пересёк.Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горыя даль озирал, неподвижный, немой, словно камень.И рыжие козы, как девушки в длинных плащах,бродили вокруг, беззаботно щипали траву.Под вечер они приходили покорно ко мне,как будто я их предводитель с кривыми рогами.

Какой «прозрачностью для ветров жизни» обладает этот персонаж, а? И как же он свободно, сорвавшись со своей ветки, катится по ветру! Просто зависть берёт. На том — прощаюсь, любезный Николай Алексеевич. Желаю вечно здравствовать. Только не настаивайте, чтобы я поскорей явился пред Ваши очи, чуть ли не в первой декаде сентября. Не пишите, что я всем вам очень нужен: всё равно не поверю. Если Йорик перестал шутить, кому он на фиг может быть нужен? А сентябрьские декады… Может, их вообще не будет, ни первых, ни последующих. Как и самого сентября.

Но не беспокойтесь, когда помру совсем — то завещаю перевезти Вам в институт моё сердце, или гипофиз, или другой какой орган. На Ваш вкус, выбирайте. Кажется, именно так поступил Прометей со своей исклёванной, изъязвлённой орлами печенью: завещал её горячо любившим его людям, которым он так был нужен, и некогда приютившей его второй родине. Нет?

Я завёл себе режим для укрепления здоровья. Прежде всего — нервов. Гуляю обязательно четыре часа в день быстрым шагом. Облазил все окрестности, знаю их уже лучше туземцев. Впрочем, это нетрудно: местные в собственной местности не разбираются вовсе, как слепые. За пределы хутора они не ходят. Так что не спрашивай их о том, что находится в километре отсюда: в ответ получишь молчание. Стало быть, они ещё и глухонемые. Есть, правда, у меня подозрение, что молчание это не от глухонемоты, а от лжи. Что они не хотят говорить, чтобы не проговориться. О чём? Тьфу, прочь дитя, прочь…

Нет, иной мир не в Африке, а тут, на родине. Я и украинские берберы — вот два разных мира. Как машинисты поездов и машинисты лифтов, они живут в разных плоскостях, и всё тут. Только… только я бы один разок хотел понять, одним глазком бы заглянул в их нутро, чтобы узнать: как чувствует себя существо, как оно вообще чувствует, что же оно видит кругом себя, существо, никогда не покидавшее Здоймов! Которое всегда, вечность, находится в их пределах и имеет перед собой всё тот же неизменный мировой круг: непоколебимую ничем затоку.