Антон Понизовский - Обращение в слух Страница 45

— Почему здесь нечего обсуждать? — спросил Фёдор, мрачнея.

— «Почему»? «Почему», вы серьёзно мне говорите? Посмотрите, как «лишь у нас» богатые устыдились, а бедные благолепно ласкают! Это бред настоящий. Любовный бред. Вы же сами сказали: Фёдор-Михалыч «любит русский народ»...

Вам, кстати, это само по себе не кажется извращением? Можно любить человека. Русского человека, вай нот 29. Русскую женщину. Или мужчину. Русскую музыку можно любить. Кто-то может, наверно, любить какой-нибудь русский пейзаж, не окончательно испохабленный: пашню там, лужу... не знаю, взгорок-пригорок... ну, может, нравится, мало ли...

Но любить целый народ?., наро-од?

Белявский двумя руками как будто огладил в воздухе что-то круглое, размером с баскетбольный мяч.

— Вот, к примеру: «Чем беднее и ниже человек наш русский...» — (Дмитрий Всеволодович произнёс театрально: «русскый»), — «тем и более в нём сей благолепной правды заметно...»

Или вот: «Для смиренной души русского простолюдина нет сильнее потребности как обрести святыню...» О ком это? Кто этот «благолепный простолюдин»? Это мелкий чиновник, какой-нибудь Мармеладов? Нет, Мар-мел адов ни разу не благолепный. А может, военный в отставке, какой-нибудь штабс-капитан Снегирёв? Студент, Раскольников? Кто-то из Карамазовых? Семинарист, журналист?

Нет, конечно. «Простолюдин» — это крестьянин и землепашец, мужик. Мущикь. Про чиновника и журналиста так не напишешь: «смиренный», бла-бла-«благолепный»... Даже для Достоевского было бы слишком смешно. Тут, конечно, крестьянин в лаптях.

Но поскольку Фёдор-Михалыч — писатель, а не философ, значит, его инструментом должны не теории быть, не абстрактные формулы, а конкретные образы, лица. Давайте найдём в его творчестве образ смиренного и благолепного простолюдина. Где этот благолепный простолюдин?.. Его нет.

У Достоевского нет ни единого мало-мальски заметного персонажа-простолюдина.

Вот весьма показательный эпизод. Сон Мити Карамазова. Зачитываю.

«Приснился ему странный сон. Вот он будто бы едет в степи на телеге. Холодно, ноябрь, и снег валит крупными мокрыми хлопьями... И вот селение, виднеются избы чёрные-пречёрные... А при въезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, все худые... какие-то коричневые у них лица. Вот одна с краю, высокого роста, а на руках у неё плачет дитя...

— Что они плачут? — спрашивает, лихо пролетая мимо них, Митя...

— А бедные, погорелые...»

Обратите внимание: «Лихо пролетая мимо». Хотя едет он — на телеге. Ладно на тройке бы «пролетал»: а телега-то — транспорт вполне тихоходный... Конечно, во сне и по воздуху можно лететь на телеге — а всё-таки ощущение, как будто он не на телеге, а на каком-нибудь скоростном поезде, ТэЖэВэ 30...

Можно выхватить лицо, фразу, но невозможно остановиться и рассмотреть, как он рассматривает своих нормальных героев... А чего он летит-то, Фёдор-Михалыч? Зачем пролетает смиренного простолюдина?

Может, он просто в глаза не видал живого народа? — как множество русских писателей, и вообще так называемых интеллигентов? Поэтому и «летит»?

Никак нет. Четыре года в остроге, потом год в казарме... Всё видел. Всё знает. И даже, говорит, любит. Но живописать — не желает. Что-то тут не коннектится 31, вам не кажется? Почему не желает приглядываться, если «любит»? А может, вопрос в том, каклюбит? Для разных людей это разное — «любит»... Что это такое для Фёдор-Михалыча, «любит»? «Любить»?

Вот вам маленький — дилетантский, без всяких претензий — анализ: как, кто и кого у Достоевского «любит»?

Чтобы не закопаться, берём две главные книги... Самые знаковые: «Карамазовых» и «Преступление и наказание». Да, кстати, пока не забыл! Поглядите. Два главных писателя: Достоевский — Толстой.

У каждого — две главных книги: «Война и мир» — «Анна Каренина». «Преступление и наказание» — «Карамазовы». Раз — и два.

Название каждой книги — бинарное. Две книги с абстрактным названием: «Война — и мир». «Преступление — и наказание».

И две книги — по именам персонажей: «Анна Кар-ренина», «Братья Кар-рамазовы». А?

— Однако, — не без уважения сказал Федя, — как вы глубоко погрузились...

— Пользуйтесь.

Возвращаемся к теме. Любовь Достоевского. Или лучше: любовь уДостоевского. Берём две главные книги, гуглим. Что нам выдаёт поиск на «любит», «люблю», «любил»? «Любите вы уличное пение?..» «Я люблю, когда врут...» «Я люблю реализм...»

«Пить вино и развратничать он не любит...» «Он любил эту церковь, старинные в ней образа...» Куча мусора, ничего не понятно.

Попробуем тогда пойти по косвенным признакам. Что обычно бывает связано с любовью? Эротика. Есть эротика у Достоевского? Есть ли у него, например, поцелуй? Я не поленился, проверил все поцелуи. В двух главных романах.

Целуются у Достоевского — сразу скажу — активно: сёстры с братьями, братья с сёстрами, братья с братьями, в том числе в губы (так было принято у мужчин в России), целуют руки, ноги... о да-а! Дико любят целовать ноги — не в эротическом смысле, а в смысле унизиться — ноги, следы этих ног, сапоги целуют неоднократно... Главные персонажи целуют родную землю — хотя автор вынужденно признаёт, что родная земля грязновата... «Как стоял — так и упал он на землю! Стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием...» Целуют письма, портреты, могилки, мёртвую лошадь... Не помните? По-омните: «С криком он пробивается сквозь толпу к савраске, обхватывает её мёртвую окровавленную морду и целует её, целует её в глаза, в губы...»

— Тьфу! — сказала Анна.

— Дарлинг, это дети в школе проходят. В девятом классе, если не путаю...

Но если всё это пугающее разнообразие опустить — и ограничиться поцелуями между людьми а) разнополыми; б) не состоящими в родственных отношениях, — то останется в двух толстых романах — шесть эпизодов. Всего-о! Шесть маленьких эпизодов. Всё строго поровну: в «Преступлении и наказании» три поцелуя — ив «Карамазовых» три поцелуя.

Мёртвые лошади не считаются. Брат и сестра, муж и жена — не считаются. Только мужчина — и посторонняя женщина.

Вы представляете? На два здоровенных романа — один вообще эпопея, четыре тома — по три поцелуя между мужчиной и женщиной. Просто рекорд. В числе шести эпизодов — один особенный. Вот он. Дмитрий Фёдорович Карамазов, Митя, двадцать семь лет, везёт Грушеньку, двадцать два года, с бубенцами на тройках кутить, ну и целует, в процессе... Грушенька приговаривает в перерывах: «Целуй меня, целуй крепче, вот так. Любить, так уж любить!..» («Стрелять так стрелять» хочется добавить...) «...Раба твоя теперь буду, раба на всю жизнь!.. Целуй!.. Стой! Подожди, потом, не хочу так... — оттолкнула она его вдруг: — Ступай прочь, Митька, пойду теперь вина напьюсь, пьяная плясать пойду...» и так далее. Не знаю как вам, а мне как-то не особенно эротично. Вроде идут по программе: на тройках приехали — ну, шампанское, пляски, это, цыгане, ну и поцелуи тоже в наборе... В ассортименте. Положено вроде: на тройках приехали... Но целуются — а сами думают о своём... И всё же, при всех оговорках, сцена с Митей и Грушень-кой — это что-то особенного. Это что-то, я бы сказал, из ряда вон выходящего.

Знаете, что здесь особенное? Возраст женщины. Двадцать два года — не то чтобы сильно много, но всё-таки половозрелая...

— Как неприятно ты выражаешься, — сморщилась Анна.

— Да. — Дмитрий Всеволодович не то согласился с женой, не то заключил свою предыдущую фразу. — В то время как остальные пять из шести эпизодов... Я повторяю! это шесть эпизодов на два огромных романа, главных в творчестве автора: и из этих шести эпизодов в пяти — мужчина целует девочку. Не взрослую женщину, а — Достоевский подчёркивает это — девочку!

И пять раз из пяти — на фоне страдания, сопротивления, унижения, принуждения... Номер раз. Тот же Митенька Карамазов: «...в темноте, зимой, в санях, стал я жать одну соседскую девичью ручку, и принудил к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную. Позволила, многое позволила в темноте...» Это — раз. Не говорится, сколько лет было «девочке», говорится только, что «девочка». «Бедная, безответная»...

Номер два. Это уже «Преступление и наказание». Расколь-никова целует Соня. Юридически говоря, Соня — взрослая, хотя по самой нижней границе, ей восемнадцать — но в описании автор всё время упорно подчёркивает: «...девушка, очень ещё молоденькая, почти похожая на девочку... домашнее платьице... оробела, как маленький ребёнок...» И снова, очень настойчиво: «...худенькое и бледное личико...» Вот! «В лице её, да и во всей её фигуре, была одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком». Главная, особенная, характерная черта: девочка, маленький ребёнок. Это особенно важно автору, в первую очередь. Три. Свидригайлов целуется с девочкой, ей пятнадцать: «Можете себе представить, ещё в коротеньком платьице, неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает... детские ещё глазки, робость, слезинки стыдливости... Светленькие волосики, губки пухленькие...» Так... Номер четвёртый. Алёша Карамазов целуется с Лизой, четырнадцати лет... Лиза, если помните, инвалид, она не ходит...