Паскаль Брюкнер - Горькая луна Страница 45

Они расцеловались в щечку и удалились, пристально глядя друг на друга, тесно соприкасаясь боками, как если бы хотели составить одно тело на двоих.

— Ах, гадючки, — сказал Франц, не упустивший ни слова. — Вот это, Дидье, сестринская солидарность, или я ничего не понимаю. Что ж, примите с достоинством то, что вы всего лишь крайнее средство. Вам захотелось поиграть в Казанову, так не влезайте же в шкуру цербера.

Я был уничтожен: обида, рухнув на опьянение, обрела вес катастрофы. Последние слова Беатрисы обострили мое чувство собственной слабости. Я видел вокруг себя только противников и агрессоров, а в ухо мне жужжал отвратный, неотвязный паралитик, продолжавший свой грязный, подлый, безнравственный монолог.

— Вы думаете, они собираются…

Он непристойно облизнулся.

— Ваша подружка — лакомый кусочек, моя — горячая штучка, они вам ничего не оставят.

Это мерзопакостное суждение возмутило меня. В приступе благородного негодования я крикнул:

— Ненавижу вас, ненавижу.

— Тем лучше: я труслив, уродлив, гнусен: для меня все это дополнительные, восхитительные резоны быть подлецом. Я хочу заслужить выказываемое мне презрение. Говорю вам, — добавил он, расхохотавшись, — с таким другом, как я, враги не нужны.

Отвечать на подобные оскорбления было свыше моих сил; погрузившись в печаль, я следил за происходящим в зале лишь вполглаза. Открыли шампанское. Катастрофическое веселье овладело тремя десятками здоровых пассажиров, которые еще держались на ногах. Между ними образовалось некое братство стойкости, способствующее взаимной симпатии. Эти последние празднующие словно обезумели: Беатриса с Ребеккой, ободряемые гиканьем и свистом, выступали заводилами. И вот настал гвоздь программы. Молодая жена Франца, залпом опустошив бокал, рассеянно повертела его в руках, затем вдруг по-казацки швырнула себе за спину, и он с хрустом разлетелся на части. За этим жестом последовали громовой клик, гвалт голосов, пауза и новый гвалт.

Беатриса в свою очередь бросила бокал через плечо — блистательный абсурд, рассмешивший всех до слез. «Попробуйте вы тоже», — говорила Ребекка по-английски тем, кто окружал ее. В порыве неудержимой радости дюжину бокалов, ставших грациозными гиперболами, отправили на пол или в стены. Ребекка побежала к буфету за другими, выпила их, обрызгивая соседей, и метнула в потолок. С небес обрушился водопад осколков, и звону раскалываемого вдребезги хрусталя вторили взрывы смеха расхристанных, ополоумевших шутников. Это последнее каре празднующих насквозь пропиталось алкоголем, и любая забава казалась им недостаточно бредовой. Стюарды попытались было вмешаться, но ничто не могло остановить восхитительного безумия, спущенного с цепи двумя молодыми женщинами. Их бесстыдная наглость уже не знала границ. Не осталось бокала, чашки, стакана, рюмки, фужера, графина, вазы, которым удалось бы спастись от истребления, снаряды сталкивались с яростным грохотом, морские пакеты шумно лопались при ударе о деревянные панели, но их почти перекрывал треск битого стекла.

Эти мелодичные позвякивания, восхищавшие других, звучали для меня похоронным звоном. Потом настал черед картонных тарелок и объедков, которые тоже стали бомбами, пулями и стрелами. Игра перерождалась в баталию школьной столовой. Вскоре зал был усеян ошметками паштета, куриными косточками, обрывками сыра, хвостами сельдерея, листьями салата, кусочками огурцов в сметане и фаршированными помидорами, которые лопались при попадании в цель, оставляя за собой длинные, сочившиеся красной жижей пятна. Остальное громоздилось на полу и украшало физиономию тех, в кого попали — с них ручьями текли сок, вино или соус.

Укрывшись в другом конце столовой, не принимая никакого участия в этой непристойной оргии, я наблюдал за ней издали — влюбленный и взыскующий подаяния, ничтожный и презренный, вдыхающий лишь затхлые миазмы бурной радости, к которой так и не сумел приобщиться, гадкий утенок, изгнанный из вольера, в одиночестве пережидающий катастрофу в своем уголке.

— Идите сюда, — крикнул мне Франц, — сейчас начнется самое веселье.

Такие пьяные празднества вызывали у меня отвращение, и я сбежал в самый разгар этого артиллерийского обстрела, унося с собой смутный образ клубов дыма, пунцовых рож, насмешливого ржанья. Как могла Беатриса увлечься подобной грубостью?

В последний раз я взглянул на столовую, чтобы навсегда запечатлеть в памяти жуткую топографию: Беатриса и Ребекка, с мокрыми волосами, обняв друг друга за шею, сотрясались от смеха и хлопали по животу обалдевших стюардов. Увидев, что я ухожу, Франц, окруженный кучкой тевтонских гарпий, проревел мне вслед:

— Берегите рога на выходе, дверь здесь низкая.

Мгновение спустя, уже в коридоре, у меня началась ужасная мигрень: голова казалась мне невыносимой ношей, в которой все вены моего тела отвердели, слепившись в единый сгусток крови, более тяжелый, чем скала. Я совершенно пал духом, нервы сдали, как после приступа бешеной ярости. В этот момент все казалось мне мерзким, скотским, безнадежно серым. Слишком велико было разочарование, и я не прощал себе, что превратился в посмешище, когда был наказан за мелкое прегрешение, которое даже не сумел совершить. Тщетно я пытался отвлечься от своей невралгии и мстительно представлял себе двух изменниц, предвкушавших там, наверху, свою постыдную близость. Во мне теплилась детская надежда, что качка помешает их объятиям и чемодан, выпавший из сетки, оглушит прямо посреди греховного акта.

Я в слезах бросился на кушетку, вознося молитвы, чтобы корабль угодил в торнадо, который поглотит всех участников этого зловещего фарса. Я сильно перебрал и утратил ясное понимание вещей. Часы слились в один непрерывный кошмар. Я то просыпался, то засыпал вновь. Я прождал Беатрису всю ночь, вздрагивая при малейшем звуке шагов в коридоре, безутешно рыдая после каждой ложной тревоги.

ПЯТЫЙ ДЕНЬ

Чайная церемония

Как мог я, после подобного вечера, бриться, менять несвежую рубашку, пить кофе? День скользил по ночи, как мокрая тряпка по грязному стеклу, и солнце конца времен предпринимало робкую попытку показаться, чтобы осветить удручающую сцену. Все еще было погружено в сон, кроме рокочущих моторов и ветра, чьи резкие порывы сотрясали остов корабля. Я слушал оскорбительные выкрики моря, бившегося о корпус, и смятение мое насыщалось этим шумом, грохотавшим вместе со мной. Теперь оставалась только скучная водная дорога до Стамбула, куда мы должны были прибыть после полудня, осталось вытерпеть пять часов заключения на этом плавучем катафалке. Я пребывал в похоронном настроении: Беатриса так и не вернулась.

Мне любой ценой надо было поговорить с ней. Подруга, с которой меня связывали воспоминания о стольких счастливых минутах, в эту минуту казалась самой желанной из всех женщин: я проклинал Ребекку, жестокую интриганку, разрушившую наш союз. Человек, возникший на перекрестке дорог, кажется нам воплощением рая. Ошибка состоит в желании задержать это случайно мелькнувшее лицо. Как мог я все подвергнуть сомнению ради некоторых вольностей с этой незнакомкой? Я очнулся, словно после дурного похмелья. Понадобилось замкнутое пространство, чтобы поднялся этот осадок нечистой страсти, как после переперченной еды. Корабль этот надломил мне душу.

Меня особенно раздражала мысль, что все мои несчастья соотносятся с тривиальной мудростью типа «кто слишком много целует, плохо обнимает». Мне не хватило отваги дождаться возвращения Беатрисы: я должен был увидеть ее немедленно, поговорить с ней, вымолить прощение. Я вышел, вновь стал подниматься по лестницам, ходить по палубам и мостикам, углубился даже в машинное отделение, несколько раз прошелся перед небольшой группой заспанных стюардов — никаких следов Беатрисы. Я возненавидел эту плавающую клетку, державшую нас в плену, я проклинал загадочное море, которое движется в никуда, указывает тысячи направлений, следуя им и одновременно их предавая. Несколько раз я возвращался в нашу каюту. Каждый раз оставлял записочку с указанием, где я нахожусь и в какое время вернулся. Тщетно.

Тогда я решил выяснить все до конца. Некая сила, которой я не мог противостоять, приказывала мне подняться на проклятый этаж. Я вихрем взлетел в коридор первого класса. Бесшумно подойдя к дверям каюты Ребекки, я приложился к ним ухом. И стоял так, оглушенный биением собственного сердца, когда дверь распахнулась.

— Входите, — сказал Франц, — я вас ждал.

Я отшатнулся.

— Вы? Здесь? Стало быть, я ошибся каютой?

— Вовсе нет. Я стерегу сон моей жены.

Сначала я подумал о бегстве. Калека был последним человеком, которого мне хотелось увидеть. И уж он-то должен был это знать. Но я все же вошел, вне себя от ярости, не в силах произнести хоть слово. Ребекка спала в своей постели.