Орхан Памук - Мои странные мысли Страница 45

Вы, конечно же, уже поняли: в длинные жаркие дни Рамазана мы с Мевлютом не смогли сдержать желание и занимались любовью. Если это грех, пусть он падет на мою голову. Я так люблю моего прекрасного Мевлюта! Мы никому ничего плохого не делали! Тем, кто назовет нас грешниками, я бы задала один вопрос: тысячи молодых людей, которых родители в спешке поженили прямо перед Рамазаном, чем, как вы думаете, занимаются дома в долгие часы изматывающего поста?

Хызыр на Рамазан вернулся к себе в деревню возле Сиваса, оставив Мевлюту свою трехколесную тележку для мороженого, несколько ковшей и деревянный ледник. Каждое лето множество уличных торговцев, таких как Хызыр, находили, кому поручить на время свои тележки и покупателей, так чтобы не потерять постоянных клиентов, пока они в деревне.

Хызыр не потребовал с Мевлюта залога за оборудование, потому что он доверял его честности и аккуратности. Он пригласил Мевлюта к себе домой, в сумрачные закоулки района Долап-Дере, где его низенькая пухлая жена немедленно подружилась с Райихой и присоединилась к мужу, чтобы показать Мевлюту и Райихе, как делать мороженое, как месить его постоянным вдумчиво-равномерным движением, пока оно не достигнет нужной консистенции; и как добавлять лимонной кислоты в лимонный сок и пищевой краситель – в вишневый. Хызыр сказал, что мороженое любят не только дети, но и взрослые, которые думают, что они все еще дети. Помимо собственно вкуса мороженого, ключ к успеху в продаже лежал еще и в энтузиазме и юморе уличного торговца. Хызыр усадил Мевлюта за стол и показал ему карту, которую сам составил с большим тщанием, отметив на ней, по каким улицам ходить и какие места в какие часы самые людные, так чтобы Мевлют мог верно направлять свои усилия. Мевлют запомнил карту наизусть и мог вспомнить ее в любой момент, толкая тележку с мороженым от вершины Тарлабаши вниз к Истиклялю и Сырасельвилер.

На маленькой белой тележке мороженщика красовалась табличка, где красными буквами было выведено:

К вечеру, как раз когда Мевлют начинал скучать по Райихе, у него заканчивались разные сорта. «У меня нет вишневого», – говорил он покупателю, который начинал умничать с ним: «Тогда почему ты пишешь „вишневое“ на табличке?» Мевлют думал о Райихе, чувствовал себя счастливым и не отвечал на подобные колкости. Он оставлял дома старый колокольчик, унаследованный от отца, выходил с более громким и веселым, который дал ему Хызыр, размахивая им так, что тот болтался, как белье, которое ветер треплет на веревке, и выкрикивал: «Мороооооженое!» – так, как его научил сам Хызыр. Но дети, которые бежали за ним, едва заслышав звон колокольчика, кричали: «Мороженщик, мороженщик, ты не Хызыр!»

– Хызыр уехал на свадьбу в деревню, я его младший брат, – говорил Мевлют детям, появлявшимся из темноты, словно бесенята, и выскакивавшим из-за углов, из окон домов, из-за деревьев, из дворов мечетей, где они играли в прятки.

Мевлюту не хотелось оставлять тележку без присмотра, и ему было трудно заходить в дома и на кухни, так что большинство семей, желавших мороженого, посылали кого-нибудь на улицу забрать его. Большие семьи отправляли слуг с огромными подносами, инкрустированными перламутром, либо спускали на веревке корзину, в которой мог стоять целый десяток пузатых чайных стаканчиков и кусочек бумаги с подробными указаниями о желаемых сортах, и Мевлют вскоре обнаружил, что исполнение этих указаний при свете уличных фонарей было столь же трудной и сложной задачей, как и работа аптекаря. Иногда несколько новых покупателей выходили из-за угла еще до того, как он заканчивал раскладывать очередной заказ, и даже дети, которые слетались к нему, как мухи на блюдце с вареньем, и никогда не замолкали, теряли терпение. Иногда, когда на улице, кроме него с тележкой, не было ни души (например, во время особых молитв во время Рамазана), большая семья могла отправить вниз слугу с подносом, и каждый в доме, начиная с детей, их родителей, их дядей, счастливых гостей, болтливых теток, кричал с пятого этажа на весь мир, сколько вишневого мороженого и сколько сливочного следует положить внутрь рожка. Клиенты требовали мороженого с нахальством, которое удивляло даже Мевлюта. Иногда люди настаивали, чтобы он поднялся наверх, и он стоял у стола, вокруг которого сидела семья, или останавливался в дверях заставленной утварью кухни богатого дома и смотрел, как маленькие дети весело кувыркаются по ковру. Некоторые семьи, заслышав звон колокольчика, думали, что там внизу Хызыр. Дядюшки и тетушки высовывались из окон и кричали: «Хызыр-эфенди, как ваши дела, машаллах, хорошо выглядите!» – даже если смотрели Мевлюту прямо в лицо. Чтобы не поправлять их, он, не смущаясь, вежливо отвечал: «Спасибо, мы только вернулись из деревни со свадьбы… Рамазан очень щедр в этом году!» – но после всегда чувствовал угрызения совести.

Больше всего во время Рамазана совесть мучила Мевлюта за его неспособность противиться соблазну любиться с Райихой. Как и она, он прекрасно понимал, что это самые счастливые дни в его жизни, и это счастье было слишком велико, чтобы огорчаться из-за мук совести. Он понимал также, что чувство вины коренится глубже: в сердце того, кто попал в рай случайно, не заслужив этого.

Примерно в десять тридцать, еще и полпути не пройдя по маршруту, который нарисовал Хызыр, он начинал сильно скучать по Райихе. Что она делает дома прямо сейчас? Две недели спустя после начала Рамазана, когда оставалось немного полуденного времени после приготовления мороженого и любовных утех, они пару раз ходили в кино в закоулках Бейоглу, в один из тех кинотеатров, где, по цене одного большого рожка мороженого, показывали три комедии с известными турецкими актерами Кемалем Суналом и Фатьмой Гирик. Может быть, если Мевлют купит ей подержанный телевизор, Райиха не будет скучать в ожидании?

Каждую ночь перед тем, как идти домой, он напоследок останавливался на уличной лестнице, с которой были видны десятки тысяч огней в окнах Стамбула (именно в этом месте двенадцать лет спустя, как описывается в начале нашей книги, Мевлюта ограбят отец с сыном), и, глядя на нефтяные танкеры, пересекающие Босфор в темноте, светящиеся украшения, развешанные на Рамазан между минаретами, Мевлют думал, как ему повезло, что он имеет дом в Стамбуле и что такая милая девушка, как Райиха, дожидается его возвращения. Когда какого-либо сорта мороженого оставалось совсем мало в бадье, он выбирал самого симпатичного из детей, круживших вокруг него, как чайки вокруг рыбацкой лодки, и говорил: «Ну-ка, покажи, сколько денег у тебя в карманах». Этот мальчик и еще несколько малышей рядом с ним получали каждый по полному рожку мороженого, даже если их мелочи не хватало заплатить за него, а Мевлют отправлялся домой. Он даже не смотрел на детей, у которых не было денег, но которые все равно шли за ним и клянчили: «Дядя Хызыр, дай нам хотя бы пустой рожок!» – или тех, кто дразнил его. Он знал, что, как только даст такому ребенку мороженое бесплатно, он назавтра не сможет продать ничего ни ему, ни другим детям.

Райиха. Я слышала, что Мевлют вернулся, по звуку, с которым он затаскивал тележку на задний двор, и, пока он привязывал цепью переднее колесо к ореховому дереву, я уносила наверх бадьи, грязные тряпки, которые надо было стирать, и черпаки. «Ни капли не осталось, хорошо поработал!» – говорила я каждый раз. Войдя в дом, Мевлют сразу снимал фартук и бросал его на пол. Некоторые люди обращаются с деньгами, которые заработали, с таким благоговением, как будто купюры – это листки бумаги, на которых написано имя нашего Пророка, держатся за них, как за собственную жизнь, так что было приятно видеть, как Мевлют сбрасывает фартук, карманы которого набиты деньгами, торопясь вернуться в наше блаженство. Я целовала его.

Летом по утрам он отправлялся к албанским торговцам фруктами или на Рыбный рынок за клубникой, вишней, дыней и другими ингредиентами к мороженому, а я, пока он собирался, тоже надевала обувь и платок, и Мевлют всегда говорил: «Пойдем вместе!» – как будто сам решал брать меня с собой. Когда Рамазан кончился, Мевлют начал продавать мороженое и после обеда.

Если я замечала, что, перекидываясь парой словечек с приятелями и знакомыми в парикмахерских, гаражах или столярных мастерских, Мевлют начинает смущаться или скучать в моем присутствии, я немного отступала, так чтобы он мог свободно с ними поговорить. Иногда он говорил: «Подожди здесь минутку» – и входил в какую-нибудь лавку, оставляя меня снаружи. Я стояла, разглядывая, чтобы не скучать, через открытые двери мастерской напротив рабочих, которые делали пластиковые миски. Мевлют расслаблялся, когда мы отходили дальше от дома. Он рассказывал мне об этих ужасных подпольных кинотеатрах в закоулках Бейоглу, которые мы видели по пути, о ресторане, в котором он работал с Ферхатом. Он чувствовал себя неуютно, когда замечал знакомое лицо в толпе на Таксиме и в Галатасарае. Потому ли, что чувствовал себя злодеем, соблазнившим девушку, а я казалась глупой девочкой, поддавшейся на его уловки? «Пойдем домой», – бросал он, гневно вышагивая в пяти шагах впереди, и я бежала вдогонку, гадая, из-за чего он опять так разъярился. (Я всю жизнь пыталась понять, отчего Мевлют иногда внезапно начинает злиться.) Он успокаивался, как только мы начинали перебирать фрукты, и, пока мы мыли и давили их, он покрывал поцелуями мне шею и щеки, рассказывая, что знает, где на самом деле самые вкусные вишни и клубника, отчего я краснела и смеялась. В комнате никогда не было темно, как бы плотно мы ни задергивали шторы, но мы представляли, что не можем видеть друг друга, пока ЗАНИМАЕМСЯ ЛЮБОВЬЮ.