Ричард Харвелл - Колокола Страница 45

Был в этом какой-то снисходительный намек на то, что ей больше меня известно о важных людях. Амалия никогда так не говорила, ни в одну из наших ночей, только сейчас.

Она небрежно махнула рукой:

— Хотелось бы мне знать, как живет сын такого богатого человека. Как принц, наверное. Впрочем, скоро мы все узнаем. Он собирается проделать столь долгий путь, чтобы просто встретиться со мной. И окажется здесь через несколько дней.

Мое воображение нарисовало Антона Риша красивым, как Николай, гордым, как Штаудах, и богатым, как Виллибальд Дуфт. И пока я складывал в одно целое эту пародию на величие, мое внимание сосредоточилось на самом главном, на том, в чем заключалось его величайшее превосходство надо мной.

— Отец и Каролина решили выдать меня замуж за Риша, — продолжила Амалия. — Отец говорит, что конечно же это зависит только от меня, но для его дел ничего лучше придумать нельзя, а по словам Каролины, такая партия — это что-то необыкновенное. Она говорит, что я обручена. Хотя я с ним даже не встречалась. Ему рассказали… о моей ноге, и он написал в ответ, что на выбор жены такие пустяки не влияют.

Я лежал не шевелясь. Как будто услышал приближение бури и не нашел ничего лучшего, как прижаться к земле и закрыть голову руками.

— Мозес, — спросила она, — ты слышишь меня?

— Да, — ответил я.

— Он унаследуй все состояние Риша так же, как я — «Дуфт унд Зоне», даже несмотря на то, что не смогу управлять им. Ты понимаешь, что это означает? Среди текстильных фабрикантов мы будем самым богатым семейством в мире — по крайней мере, за пределами Англии… Мы поедем в Вену, где живет императрица Мария Терезия. Я вырвусь из этого города, из своей домашней тюрьмы. И никогда больше не увижу эту окаянную Каролину! Я смогу делать все, что захочу.

В полумесяце вокруг ее пупка поднялись и блеснули в пламени свечи крохотные золотистые волоски, как будто холодный ветер пробудил их.

— И наши дети будут Риша, потому что Дуфтами они быть не могут.

Я постарался выровнять дыхание.

— Мозес, ты меня не слушаешь? — Она села и повернула ко мне перетянутое повязкой лицо.

— Слушаю.

— Тогда почему ты ничего не скажешь?

У меня было такое чувство, что время пошло медленнее и в моем распоряжении имелась целая вечность, чтобы ответить на ее вопрос.

— Мозес, что мне делать? — спросила она.

— Выходи за него, — ответил я, и никогда еще мне не было так горько.

Она долго молчала. Ее рука перебирала красный шелк, и казалось, сейчас она снимет повязку. Я не стал просить ее не делать этого. Наверное, она почувствовала мою растерянность и убрала руку.

Она зарыдала, и на шелке расцвели влажные фиолетовые пятна. Я прислушался к ее горю: рыдания, тихие всхлипывания… На мгновение мне захотелось, чтобы она стянула с себя эту повязку и увидела меня, слабого полу-мужчину, такого, каким я был на самом деле. Я лежал, и ее рыдания ранили меня, как тысячи крохотных кинжалов.

— Ты слаб, Мозес, — сказала она и повернулась ко мне спиной.

Мне так хотелось прижаться ухом к вогнутой тропинке ее позвоночника, но я почувствовал, что теперь мне это запрещено. Она нащупала пол босыми ногами. Встала, нагая, руками ощупывая воздух перед собой. Сделала неуверенный шаг вперед и споткнулась о стул, стоящий у покрытого пятнами краски стола. Она схватилась за край стола и пошла вдоль него, мышцы ее спины и ягодиц дергались, как будто она с трудом сохраняла равновесие. Ей нужно было только сорвать повязку, и все стало бы так легко. Но она не делала этого ради меня.

Она снова повернулась ко мне.

— Ты на самом деле любишь меня, — сказала она. — И это делает тебя слабым. Я не знаю, чего ты так боишься, Мозес. Но никто ничего не должен бояться. — Она снова попыталась найти место, куда можно было ступить, не нашла и чуть не упала. — Знаешь, почему мне все время нужно прикасаться к тебе? — спросила она, восстановив равновесие. — Иначе я буду думать, что общаюсь с тем маленьким мальчиком, который не доходил мне до плеча. Наверное, я полюбила призрака.

Я наблюдал за ее безуспешными попытками, и мне, как никогда, хотелось быть сильным, хотелось быть настоящим мужчиной. Но горе парализовало меня. И еще страх. Она споткнулась, упала на колени и поползла по полу, пока не наткнулась на стену.

— Скажи что-нибудь, — закричала она.

Снова встала, и ее руки наткнулись на холст с обнаженной женой художника. В первый раз я заметил, как они похожи — они могли быть сестрами или одним и тем же ангелом, посланным к двум разным людям.

— Скажи что-нибудь, — снова закричала она.

Прости, произнес я одними губами, но вымолвить это не смог.

— Скажи мне что-нибудь! — Ее крик растворился в рыданиях.

Внезапно вся она напряглась, с головы до кончиков пальцев на ногах. Сорвав картину со стены, она швырнула ее в сторону кровати. Ударившись об пол передо мной, рама разбилась вдребезги, и я от неожиданности подпрыгнул. Амалия, прислонившись к стене, исступленно рыдала. Потом сползла вниз и села, обняв колени. И все же она не сорвала повязку, как никогда ее руки не развязывали материю, опоясывавшую мои чресла.

Я принес ей одежду и, не говоря ни слова, помог одеться. Когда тем утром мы шли к ее дому, я услышал, что внутри у нее что-то сломалось. Мне захотелось вернуться в нашу мансарду и прижиматься ухом к ее телу до тех пор, пока не удастся это исправить.

Оказавшись у дома Дуфтов, Амалия остановилась около ворот в сад. Мне не понравилось это изменение в заведенном нами порядке, и я нежно подтолкнул ее, но она не пошла. Несколько секунд мы стояли не двигаясь. В соседнем дворе закукарекал петух. Я нервно взглянул на дом. Мне показалось, что в окне кто-то движется.

— Нас могут заметить, — прошептал я. — Уже светает.

Она резко повернулась ко мне.

— Больше не буду, — отозвалась она. — Я больше не буду делать это.

Она просунула большой палец под повязку и стала снимать ее. Каждая мышца в моем теле напряглась.

Сняла. Я не двинулся с места. Я не мог вздохнуть.

Ее глаза были закрыты.

Она взяла повязку в руку и выпустила ее. Я не успел подхватить, и повязка упала на землю.

А она все еще стояла с закрытыми глазами.

— Мозес, я больше не надену ее. Никогда. На следующей неделе я увижу тебя своими глазами. Если ты придешь.

Ее рука скользнула вверх по моей руке, потом по плечу и шее, пока не нашла мою щеку, а большой палец не остановился у меня на нижней губе. Там ее рука ненадолго задержалась.

— Спокойной ночи, Орфей, — прошептала она.

У меня не было сил, чтобы ответить ей.

Она повернулась к воротам, и я знал, что глаза ее открыты, потому что она шла очень уверенно. Она не обернулась, и, хотя я мог позвать ее обратно, я позволил ей уйти.

XIV

He подумайте, что я был настолько труслив, чтобы поднять повязку с земли и отряхнуть от грязи в надежде на то, что Амалия снова наденет ее. Я оставил ее валяться на улице, чтобы лошади топтали ее своими подковами.

Терпеливо выстояв на службах всю неделю, я понял, что моему обману пришел конец. Она узнает, что я кастрат: даже если она не увидит этого в нежных чертах моего лица, я сам скажу ей. И хотя мне представлялось, что ее смех будет таким же жестоким, как смех Федера и других мальчишек-певчих, я гнал от себя дурные видения, ведь в душе я был твердо уверен, что она не станет злорадствовать.

Она, конечно, будет настаивать на том, что ей все равно. Что она любит меня так же, как и всегда. И может быть, даже поверит в это. Но мне было известно другое. Орфей был мужчиной, а я им не был. Если бы я привел ее обратно в мансарду, мы бы оба покраснели от стыда. Мы смотрели бы на пятна краски на столе и не знали, что сказать друг другу. И, встретившись взглядом, только застенчиво бы улыбались. И что, она обняла бы меня, как сестра?

Сидя на клиросе, я корчился от отчаяния, не обращая внимания на раздающиеся вокруг меня песнопения. Единственными звуками, доносившимися до меня, были те, что хранились в моей памяти, и я берег их, как сокровище, ведь вскоре у меня не будет права их слышать. И все-таки по окончании недели я заметил, что решимость внутри меня созрела. Очень скоро кто-то разделит со мной мою тайну.

И когда наконец в этот последний день ожидания солнце закатилось, я зажег свечу и встал перед осколками зеркала на стене моей комнаты. Я вымылся, тщательно соскребая с себя всю грязь, до последней капли. С тех пор как я в последний раз смотрелся в зеркало, темные круги под моими глазами исчезли. Щеки стали полнее и приобрели здоровый румянец.

Выбравшись в город, я дважды обошел вокруг дома Дуфтов, ожидая, когда в окнах погаснет свет. Попытался прислушаться к звукам, доходившим изнутри, но они все так же вводили меня в заблуждение. Звуки кухни доносились из того места, где, по моим понятиям, должны были находиться спальни, а возбужденный разговор — из комнаты, свет в которой был погашен.