Елена Чижова - Лавра Страница 45

Замерев у голого окна, я смотрела на женщину. В моей одежде, пришедшейся впору, она была похожа на меня, ту, которую я оставила в прошлом: вещи – обрывки моей выдуманной жизни. Уходя, я оставила их по себе. Словно отлетевшая душа, неразличимая с земли, я смотрела на женщину, принявшую мой облик, напялив на себя мою ветошь. Одетая в мое прошлое, она уходила со двора. Двое спутников, отстав на полшага, шли за нею следом. Дойдя до угла, она обернулась. Я подумала: хочет запомнить место.

Я работала истово. Скатанные ковры лежали неподъемными бревнами; комки штор, сорванных со всех окон, мокли в ванной. Скрючившись в три погибели, я домывала пол. Вещи, брошенные на открытых поверхностях, придавали комнатам новый вид, словно я, отмывавшая грязь, только что въехала в чужую старую квартиру, доставшуюся мне по наследству от прежних жильцов. Они не были моими родственниками. К их прошлому я была безучастна. Его выдавали захватанные стенные выключатели, ссохшиеся тряпки, брезгливо извлекаемые из-под ванны, книги и забытые фотографии.

Вечером позвонил муж, предупредил, что заночует в Академии: поздняя вечерняя служба, завтра – к ранней. Я сказала: делаю большую уборку, разворошила весь дом. Он понял по-своему: убираюсь к Пасхе.

Я закончила затемно и, вдыхая запах свежего пола, прошлась по комнатам. В голых окнах стояла мебель. Желтые пятна отраженных светильников гляделись из заоконной глубины. Я села в кресло и сложила руки. Пальцы подрагивали едва заметно, словно остатки жизни уходили из них с дрожью, похожей на последний вдох. «Ну вот, – я выдохнула, – теперь пожалуйста, теперь я готова».

Утопая в глубоком кресле, я думала о смерти, радуясь, говорила себе: сама, не дожидаясь ее уборки, я успела прибрать за собой. В чистоте, окружавшей меня, приближалась радость. Радость, ожидающая меня после смерти, подступала тихими стопами, обволакивала голову. Еще немного, и больше никогда я не вспомню о времени, от которого отложилась.

Тихий звук сочился откуда-то сверху, дрожал в зеркалах. Собираясь на него, спускались обрывки слов, белые и парящие, как стайка подманенных голубей. Я повторяла их вслух: пробовала на вкус, как на голос. Кресло, в котором я тонула, становилось податливым – принимало форму моего тела, и, упираясь в подлокотники, я бормотала слова, торопя приближение радости, над которой не склоняются убеленные ненавистью глаза. Радость, приходящая со смертью, начиналась со слов…

В дверь звонили долго и настойчиво, словно те, кто стоял за дверью, чувствовали себя в своем праве. Резкий, отличный от дневного, таящий в себе опасность… Я обернулась к раздернутому окну. Взгляд увязал в кромешной тьме. Из тьмы проступали знакомые контуры: комната, в которой меня застигли, двоилась за оконным стеклом, подступала вплотную из темного зазеркалья, смотрелась сама в себя – окно в окно.

Звонили грубо. Оторвавшись от тьмы, я поднялась и двинулась к двери, ступая неслышно. Дойдя, приникла ухом: на площадке стояла тишина.

«Откройте», – мужской голос ударил в наружную обивку, и в тот же миг, словно душа сорвалась с крюка, на котором держалась чудом, я узнала его: это пришли за мной. Я видела ясно, как будто дверь стала односторонне прозрачной – как в кино, когда опознают: стоящий за дверью, был одет в кожу. Я задохнулась. Подлое время, от которого я отложилась, отбросило меня в прошлое – как щепку.

Цепляясь за притолоку коснеющими пальцами, я думала собранно и коротко: старое пальто, теплая кофта, что-нибудь меховое – я успела выбросить все. «Ну что ж…» Я знала, как должна вести себя в прошлом: только не показать, только – достойно. Твердым голосом я осведомилась: кто?

«Простите меня, пожалуйста! Это сосед, мои окна – напротив, в другом крыле, пожалуйста, откройте». Я слушала, не понимая. Веселый, почтительный голос извинялся из-за двери. Шальная мысль: «Вы не туда попали, если вам…» – я назвала имя живой девки, предположив, что полуночник – к ней. «Нет, нет, я не путаю, – он отрицал радостно. – Дело в том, что ваши окна выходят во двор. Я сидел на кухне, смотрел, и вдруг, это как чудо, все гасло, понимаете, весь огромный дом, и только мое и ваше горят, и я вдруг подумал: как будто – никого, не знаю, как будто бы все умерли, и только мы с вами – на всей земле… Я просто сидел и писал, а потом вдруг подумал: я должен увидеть вас. Это – правда, вы можете убедиться. Посмотрите в окно». – «Вы сошли с ума, – я сказала, сохраняя твердость. – Сейчас же убирайтесь вон, вы же – пьяный!»

«Ну не скажите… Пьяный – это уж слишком! – он возмутился, не обижаясь. – Если бы вы сказали – выпил, да, в этом есть доля правды». – «У меня болен ребенок, я разбужу мужа, он позвонит в милицию», – я говорила быстро, уже не справляясь с дрожью. Последняя угроза подействовала. Шаги направились к лифту. Тихий стон взявшей с места кабины поднимался из глубины. Створки раздвинулись и закрылись. Переждав, я кинулась в комнату: на фасаде дома, прямо напротив, горело одно-единственное окно. Одинокая фигура пересекала заснеженный двор. Огибая помойные баки, он ступал нетвердо. Неверные ноги вывели к вечной луже, и, взмахивая руками, чтобы удержать равновесие, он заскользил по льду…

Остаток ночи я просидела в глубоком кресле. «Прекрати, – я говорила себе, – самый обыкновенный пьяница, допился до чертиков, подняла нелегкая, какое мне до него дело?..» Так я уговаривала себя, но мысль возвращалась к двери, за которой, цепляясь за притолоку неверными пальцами, я видела черную кожу, в которую был облачен тот, кто приходил за мною. Кожа была новой и хрусткой.

Стараясь избавиться от наваждения, я думала о том, что нашу семью это не коснулось, обошло стороной. Никто из моих родных не слышал этого звона. Откуда же я узнала, что это – они? Весь долгий день я выбрасывала свое прошлое, чтобы освободиться от памяти, но оно – подлое время, от которого я отложилась, – играло в свою игру. Эта игра не зависела от моей воли. Разве я могла знать заранее, что именно так, выбрасывая земные остатки, расчищают заваленный путь? По нему, как по ржавым рельсам, надвигается чужое прошлое, лежащее пластом под затронутой порчей личной памятью…

За окнами стояла мгла. В ней, как в черненом зеркале, отражались спинки кресел, зажженная люстра, книги и письменный стол. Все окружавшее меня двоилось, повторяясь во тьме. Комната, раздвоенная ночным кошмаром, сходилась на оконном стекле. Я сидела в кресле и чувствовала себя какой-то мертвой точкой, из которой в обе стороны – в прошлое и в будущее – устремляются две оси. По собственной воле отложившись от настоящего, я отреклась и от будущего: и ось, качнувшись в мертвой точке, отбросила меня назад.

Едва дождавшись утра, я оделась и вышла из квартиры. Машинально, как делала каждый день, потянулась к потухшей кнопке, но сдержала руку. Стон лифта мог разбудить чужих. Ступая тихо, я шла вниз по лестнице, проходя на цыпочках мимо спавших дверей.

Все было скрыто под снегом. Белый покров лежал на кустах, на крышах гаражей, на козырьках подъездов. Оглядываясь на спящие окна, я пошла к бакам: меня влекло странное и необоримое желание, которому не было сил противиться. Подойдя, я заглянула внутрь. На дне, под рваным куском целлофана, лежала меховая варежка. Я смотрела в бак, как в колодец: слишком глубоко, рукой не достать… Подтянув какой-то деревянный ящик, я встала ногами, перегнувшись, ухватила за угол и дернула на себя. Кусок целлофана был чистым. Подложив под грудь, я легла на него всем телом и, стараясь не вдыхать смрадные испарения, дотянулась рукой. Вторая варежка лежала рядом. Торопливо шагая к парадной, я думала: если и видели, мало ли… Растяпа, выбросила по ошибке… деньги или золотое кольцо…

Изнутри их не затронуло. Обмыв верхний кожаный слой, я вытерла насухо. Кожа припахивала порошком и помойкой. Я достала холщовый мешочек и спрятала в него варежки. К ним, взвесив на руке, добавила упаковку сахара-рафинада и, словно вспомнив, пачку английского чая Earl Grey. Чай привез муж, купил в tax-free в аэропорту, и эта мелькнувшая мысль отрезвила меня. Сев на табуретку, я оглядывала кухонные полки. Холщовый мешочек лежал передо мной на столе. Я смотрела на него с ужасом, словно кто-то другой, знавший тверже и лучше меня, заставил сложить: приготовить. Этот кто-то, не имеющий понятия о счастливых магазинах, в которых не платят пошлин, умел обдумывать загодя, не полагаясь на последний – кожаный – миг.

«Господи, – я думала, – что же это такое со мною? Изора, супруга ваша, несколько помутилась рассудком…» Мотнув головой, я пихнула его в зазор между холодильником и стеной.

Веселые голоса разбудили меня. Муж заглядывал в комнату: «Спи-ишь?» – он спрашивал удивленно. «Сейчас встану», – я поднялась и вышла в прихожую. Отец Глеб улыбался мне навстречу. «Чистота-то какая! – муж входил в кухню, радостно озираясь. – Ну что? – потирая руки, он обернулся к кухонному шкафу, – чайку, а? Где у нас тут – хороший? – Сдвигая банки, он гонял их с места на место. – Где же… тут же было…» – спрашивал недоуменно. Я подошла к холодильнику, заслонила собой. Отец Глеб смотрел внимательно. Другой, сидевший смирно, кивал, не подымая глаз. «Я убирала… Там – жучки… Все в жучках и личинках, пришлось выбросить и чай, и сахар, и круты». Господи, я сообразила, как же это я? Надо было еще крупы́…