Петр Алешковский - Институт сновидений Страница 45

– Это верно, Матрос, не по нашим зубам дамочка, – глубокомысленно согласился Женя Раев.

После такого замечательного заключения друзья отправились в общежитие биолого-почвенного отделения, в результате коего посещения и случилась знаменитая история с разбитыми окнами и погоней за тетей Клавой-вахтершей в голом виде с разряженным предварительно в стенку огнетушителем. История, как водится, наделала много шуму, в результате чего матрос Дьяковенко, как к разрядке огнетушителя не причастный, отделался партвыговором с занесением в учетную карточку, а Женя Раев, к нечаянной своей радости, был выдворен в родное Усолье-Сибирское, где след его затерялся для нас навеки.

Но как вы уже догадались, не желая пользоваться сомнительной отсылкой к еще более сомнительному кумиру либеральной интеллигенции – доктору Фрейду, скажу просто – виной всему, конечно же, была Варенька К.

Происходившая из старой московской аристократической фамилии, столь созвучной простому русскому имени Варвара, в конце пятидесятых редкому и, конечно же, несшему потаенно-антибольшевистский смысл, в нынешние времена поменявшему, увы, свой знакосимвол (или символознак? Нам, к собственному огорчению, приходится иногда прибегать к выспренному словарю академистов вовсе, да поймет читатель, не из-за скудости родного и неисчерпаемо богатого языка, а скорее из-за упрямого следования тут же возникающей напевности интонации), итак, имя в нынешние времена… Да вы и без ученой этой ерунды все уже поняли, не так ли?

Варенька К… Рыжая как огонь, стройная, спортивная, блестящая гимнастка, немного балерина, существо, притягивающее взор, манящее кокетливыми зелеными глазами, и… конечно же начитанная, свободно говорящая по-французски и играющая на фортепьянах. Наделенная недюжинными талантами и острой памятью, она, оказавшись раз на лекции по Истории КПСС рядом с Владиком, семнадцать раз подряд (!) выиграла у него в слова и четырежды в морской бой. (Лекции были спаренными, так что времени как раз хватило.)

Владик был уязвлен в самое сердце. Варенька торжествовала победу. Владик стал виться веревочкой. Подносить портфель. Да-да, как в пятом классе школы. Подавал пальто. Рыл землю и бродил допоздна под окнами большого профессорского дома недалеко от Университета. Нет, домой он не допускался.

Страдал ли он? На этот счет ходили разные версии – некоторые, завидуя, говорили, что Владик ищет дешевой популярности, но нам кажется иначе. Тем более что у историков курса, вероятно, сохранились неисчислимые страницы любовной лирики Кузнецова, ходившей по рукам и, конечно, достигавшей хорошеньких ручек В. К. Заметили ли вы, что инициалы двух сторон совпадают? Этот факт почему-то внушал Владику наибольшую уверенность в победе.

Количество стихов росло в геометрической прогрессии. Особенной славой у злоязыких эстетов пользовались: «О ты, чьи волосы, как огнь костра, прекрасны», где «прекрасны» рифмовались поочередно с «напрасны», «ужасны», «красны» и «ясны»; «Как полководец перед битвою отважный», и более позднее «О, куртизанки римские…» (Тут заметим в скобках, что Владику не отказать в даре провидения – Варенька ныне, выйдя замуж за левого радикала Витторио Мачини, живет в Риме, где, по слухам, преподает в иезуитском колледже русскую грамматику.) Матрос Дьяковенко был в числе немногих, кто, покровительствуя Владику, находил его стихи красивыми, но никчемными.

– Старик, не даст она тебе, я точно знаю, – говорил он Владику, приглашая его в гости к биолого-почвенницам.

Владик всякий раз отнекивался и направлялся прямиком под окна своей избранницы и музы. Насмешек он как бы не замечал. Он умел бороться с общественным мнением, терпеливо приучая всех, или почти всех, к мысли о своей правоте; и, когда место под окнами занял новый безумец с мехмата, к тому же обладавший папиной «Волгой», кстати сказать, тоже отвергнутый и так и не допущенный на порог, большинство на курсе открыто сочувствовали кузнецовскому горю.

Тогда-то Владик и засел за курсовую, не вылезал из библиотеки, целиком погрузился трактат Катона Старшего «О земледелии» породил уже упоминавшиеся четыреста пятнадцать бриллиантовых страниц.

Лето после первого курса прошло под знаменем истории с газетой.

Курс отправили в археологическую экспедицию, где, по свидетельству очевидцев, Владик заслужил почетное звание «Бульдозер», срывая древние славянские курганы, не брезгуя при этом никакой работой. С удовольствием стоял он на отвалах, мерно двигая пустую землю, и там-то, на отвале, заработавшись, неожиданным ударом лопаты срезал себе кусочек кожи на большом пальце левой ноги. Это событие случилось на глазах у многих, так что свидетели, слава Богу, имеются. Крови на пальце выступило чуть-чуть, но, видно, сам неожиданный, коварный удар напугал, а точнее обескуражил молодого Кузнецова. Сперва, по традиции, он покраснел как маков цвет, но тут же принялся белеть, белеть, белеть и, окончательно белый, упал вдруг в обморок. Отвратительная беспомощность длилась считанные секунды, но стыда было Владику не обобраться. Выдержка подвела его – вконец уничтоженный, он убежал в кусты и, вероятно, даже проплакал там от обиды, ибо, появившись к концу дня к грузовику, возившему студентов в лагерь, Кузнецов имел опухшие глаза, ярко-бордовые щеки и побитое выражение лица.

С этого момента начинается иной Владик Кузнецов.

С этого момента никому, даже вполне профессиональному матросу Дьяковенко, никогда (!) не удавалось перепить Владика Кузнецова. К концу практики цвет лица его все больше отдавал в фиолет, но и только-то – каждое утро Владик вставал всех раньше, чистил зубы, делал гимнастику, и принимался за бег. С потом выходило ночное похмелье, и днем Владик опять махал лопатой, теперь уже внимательно оберегая ноги, надев дедовы яловые сапоги. Пристрастие к военной форме, вообще-то модной среди студенчества, но модной как бы от противного, не по-военному нацепленной, особой расхлябанностью придающей носившим ее вид этаких гусаров-молодцов, было не для Владика. Он одевал зеленое, затягивал ремень и портупею, крутил лихо портянки и с позорного момента кровопускания не расставался с тяжелыми сапогами, на которые рачительный дед прибил кавалерийские цокающие подковки.

Выпив, Владик любил порассуждать о победах русского оружия – кроме дорогих сердцу римлян, он любил еще и Суворова и особенно маршала Жукова, под началом которого служил обожаемый дед. При этом почему-то уважал Владик и Гитлера и выработал себе странное довольно приветствие – почти по-нацистски вскидывал руку при встрече, обязательно добавляя звучное «хайль». Подобное поведение, конечно, придало ему скандальной популярности, но Владик оставался по-прежнему демократичен, по-прежнему геройствовал в попойках и однажды, заметая следы очередного кутежа на первый попавшийся лист бумаги, здорово просчитался. Экспедицией, надо сказать, руководил профессор Локотов – большой педант и зануда, трагически пострадавший в последней войне. Девятого мая сорок пятого года фаустпатрон пацаненка из Гитлерюгенда попал в его танк, и будущий профессор лишился всего экипажа и своей правой руки. Увечье сделало его нелюдимым, что, возможно, способствовало усидчивости, и к середине семидесятых этот честный по своему вояка был уже профессором, главой направления и особо прославился тем, что всегда в своих текстах заменял заимствованное словцо «керамика» на более звучное и простое сочетание – «обломки горшков».

Так вот, Владик, будучи в сильном подпитии, но крепко стоящий на ногах, выносил мусор на помойку. В дверях здания, а это была простая сельская школа, он, не рассчитав, столкнулся с входившим профессором. Капли красной жижи от обязательной в рационе выпивающих камбалы в томатном соусе, забрызгали профессору брюки. Пустая бутылка больно ударила по ноге. Владик поспешил ретироваться, но был зажат в угол разъяренным археологом.

– Это что? Это что такое? – бывший танкист почти в нос совал Владику лист бумаги, оказавшийся прошлогодней школьной стенгазетой. Ленин, глядевший из ее середины, был лихо порезан ножом – Владик делил луковицу – и омерзительно закапан все тем же въедливым соусом.

Дальше случилось непредсказуемое: Владик, рассерженный ли бесцеремонностью, ущемленный ли, будучи зажатым в угол, или просто находившийся в мрачном расположении духа от принятого, вдруг оттолкнул светило науки о черепках и внятно и громко сказал ему: «А пошел-ка ты на хрен…»

Бывший танкист, надо сказать, спасовал и отступил – Владик с ревом просунулся в возникшую брешь в обороне и бежал к себе на кровать, гневно процокав по кирпичному полу дедовскими подковками.

Результатом явилось персональное дело комсомольца Кузнецова. Надо сказать, что комитет комсомола истфака хорошо и давно знал коммуниста Локотова – профессор любил персональные дела, привозя их с летней практики иногда целыми пачками. Так что исключение, на котором настаивал бывший танкист, не состоялось – Владику впаяли выговор.