Дж. Морингер - Нежный бар Страница 45

Когда дым рассеялся и вертолеты наконец прилетели, Атлет помогал грузить трупы. Один из солдат умолял Атлета вернуться и найти его ступни. «Пожалуйста, — повторял он, — мои ступни, мои ступни». Атлет вошел в траву и обнаружил ступни солдата, все еще в ботинках, пропитанных кровью. Он протянул их солдату перед самым взлетом вертолета.

— Никсон нас оттуда вызволил, — сказал Атлет. — Твой дядя Чарли ненавидит Никсона из-за той заварушки в Уотергейте, но Никсон пообещал, что к Рождеству я вернусь домой, и свое обещание сдержал.

Было ясно, что обещаниям Атлет придавал большое значение. Я поклялся себе, что никогда не нарушу обещания, данного Атлету.

За несколько часов до отправки домой Атлет наступил на провод от мины. Он услышал щелчок, почувствовал, как натянулась проволока, и закрыл глаза, готовясь к встрече с Богом. Но мина была установлена неправильно. Устройство щелкнуло, но ничего не произошло. Ужас, затем облегчение.

— В любом случае, — сказал он, — когда я наконец вернулся домой, я мечтал лишь о двух вещах. О сэндвиче с тунцом и о холодном пиве на Пландом-роуд. Мне казалось, я даже ощущаю их вкус во рту. Но ты не представляешь — таксисты объявили забастовку. И вот я сошел с самолета, прилетевшего из ада, и не могу уехать из аэропорта.

Мы оба рассмеялись.

Если Атлет и ощущал горечь по поводу того, что ему пришлось испытать, он этого не показывал, хотя и признался, что ему периодически снится один-единственный кошмар. Как будто он сидит в «Пабликанах», потягивает холодный «Будвайзер», поднимает глаза и видит офицеров, входящих в дверь. Время призыва, солдат. Вы обознались, говорит он. Я свое уже отслужил. Один год, семь месяцев и пять дней. Они ему не верят. Вставай, парень. Пора потаскать «М-60» в Меконге.

— Ты не думал бежать в Канаду? — спросил я.

Атлет нахмурился. Его отец служил в армии, был ветераном Второй мировой, и Атлет преклонялся перед стариком. Они вместе ходили на футбольные матчи, когда морской флот играл против армии во времена детства Атлета, и отец как-то отвел его в раздевалку армейцев. Он представил сына Эйзенхауэру и МакАртуру. Такие вещи не забываются, сказал Атлет. Поэтому, когда отец умер в начале войны во Вьетнаме, добавил он, что еще мог сделать преданный сын, как не пойти на фронт?

Я спросил дядю Чарли, можно ли мне угостить Атлета пивом.

— Атлет, — провозгласил дядя, — тебя угощает именинник!

Дядя Чарли ударил по стойке кулаком и показал пальцем на мою грудь, и это был первый раз, когда он публично одобрил мое присутствие, от чего я почувствовал себя так, будто король Артур дотронулся своим мечом до моих плеч. Он вытащил три доллара из моей пачки и подмигнул мне. Я понял, что мне наливают бесплатно, а если я угощаю других, нужно платить. Меня это обрадовало. Мне хотелось заплатить за Атлета. Я понял, что то же самое правило действовало и в случае, когда кто-то угощал меня. Дядя Чарли брал с них доллар чисто символически. Это был обычай, бессмертный обычай. Угостить другого. Весь бар являл собой сложную систему подобных обычаев и ритуалов. И привычек. Атлет все мне объяснил. Он рассказал, например, что дядя Чарли всегда работает в западной части бара, под членом из цветного стекла, потому что не любит иметь дело с официантками, которые в восточной части бара обслуживают заказавших напитки клиентов ресторана. А вот Джо Ди нравились официантки, поэтому Джо Ди всегда работал в восточной части под разноцветной стеклянной вагиной. Странным образом, сказал Атлет, символы на стекле отражали разговоры в разных концах бара: более вульгарные и агрессивные на западной стороне дяди Чарли и более мягкие и легкомысленные на восточной стороне Джо Ди. Я также заметил, что у каждого посетителя своя, уникальная, манера заказывать выпивку. Джо Ди, ты не разовьешь эту концепцию? Гусь, ты не освежишь мой мартини еще раз, перед тем как я пойду домой, к своему жалкому подобию мужа? Один мужчина просто поглядывал на пустой стакан так, будто ехал по скоростному шоссе и посматривал на спидометр. Другой протягивал руку и касался указательным пальцем пальца дяди Чарли, изображая «Сотворения Адама» Микеланджело. Я подумал, что на свете, наверное, не много баров, где мужчины изображают сцены из «Сикстинской капеллы», когда заказывают «Амстел Лайт».

Мне не хотелось расставаться с Атлетом. Интересно, думал я, каждый ли вечер приходит он в «Пабликаны». Жаль, что его не было в нашей компании, когда в детстве я ездил с ребятами на пляж в Джилго, но я не мог представить себе, как мужчина вроде Атлета будет нежиться на солнышке или заниматься бодисерфингом. Такого мужчину я вообще не мог вообразить где-то еще, кроме как в баре поздно вечером. Он казался слишком большим, словно какой-нибудь сказочный герой, чтобы вот так запросто ходить по улицам средь бела дня. Я понял, что впервые за многие месяцы не испытываю страха, как будто смелость Атлета передалась и мне. Атлет заражал своей смелостью. Он побывал в чистилище и вернулся оттуда в здравом уме, умудрившись не растерять чувство юмора, и даже когда я просто стоял рядом с ним, у меня появлялась уверенность, что я выиграю свои маленькие сражения. Эйфория, которую я испытывал при общении с ним, была сродни той, которую я ощущал, читая «Илиаду». На самом деле бар и поэма дополняли друг друга, иллюстрируя бессмертные истины о мужчинах. Атлет был моим Гектором. Дядя Чарли — моим Аяксом. Вонючка — моим Ахиллесом. Мне вспомнились строки Гомера, и я услышал их по-новому. «Есть сила, — писал Гомер, — в союзе даже самых жалких из мужчин». Как вы оцените такую строку, не купив Атлету «Будвайзер» и не послушав его рассказа о войне? Лучшей частью его истории было молчание, наступившее после ее завершения. Мне не пришлось доказывать Атлету, как какому-то дьявольскому профессору, что я впитал в себя каждое слово и выучил заданное.

Но все равно в тот вечер, делая пометки о том, что сказал Атлет и остальные, записывая их рассказы и остроумные замечания, я был похож на студента. Я законспектировал больше, чем на семинаре у профессора Люцифера, потому что это мне не хотелось забывать. Любопытно, что мужчин совсем не удивляло, что я делаю записи. Они будто всегда ждали, когда же кто-нибудь начнет записывать житейские мудрости, которые нелегко им дались.

В три часа утра бар «закрылся», хотя никто и не поднялся с места. Дядя Чарли запер дверь, налил себе самбуки и прислонился к стене. Вид у него был измученный. Он поинтересовался, как идет моя учеба. Ему казалось, что что-то не так. Выкладывай, сказал он. В течение вечера я успел заметить, что наряду с многочисленными шутливыми ролями, которые дядя Чарли играл в баре, у него была одна серьезная роль. Главный судья «Пабликанов». Гусь Законодатель. Люди обращались к нему с проблемами и вопросами, и всю ночь он издавал вердикты. Иногда поступали апелляции. Тогда он принимал окончательное решение, стукнув бутылкой, как молоточком, указывая пальцем на грудь апеллировавшего. Я рассказал ему суть своего дела или, по крайней мере, начал.

Меня прервал мужчина с гривой лохматых волос и бритыми висками — волос у него на голове было в два раза больше, чем у нормальных людей. Он облокотился на барную стойку и заныл:

— Еще по одной на дорожку, а, Гусь?

— Жди своей очереди, — отрезал дядя Чарли. — Я разговариваю с племянником, у него проблемы в университете.

Грива повернулся ко мне с сочувственным видом. Мне не очень-то улыбалось открывать душу при Гриве, но другого выхода я не видел. Мне не хотелось быть грубым. Я рассказал ему и дяде Чарли о том, что чувствую себя несостоятельным по сравнению с однокурсниками, особенно с соседями по комнате. Один из них уже успел издать свою первую книгу. Второй летом работал в онкологическом центре имени Слоан-Кеттеринг. «В его честь назвали разновидность лейкемии», — сказал я. Другой парень выучил наизусть почти все трагедии Шекспира. На любой случай у него была припасена емкая цитата из Барда, тогда как я с трудом мог вспомнить, что Гамлет родом из Дании. И, наконец, был еще Джедд Редукс,[67] который становился все самоувереннее в течение учебного года.

— Я понял, — сказал дядя Чарли. — Тебе некомфортно, потому что ты начал жизнь с комбинации семерка-двойка разных мастей.

— Что?

— Семерка-двойка разных мастей — самая неудачная из всех возможных комбинаций в покере.

— Я ничего в этом не понимаю. Просто чувствую себя как… рыба, выброшенная на берег.

— Я тоже, — пожаловался Грива. — Я себя чувствую как мужчина, которого оставили без пива. Гусь — пожалуйста.

Дядя Чарли надул щеки и уставился на Гриву. Потом медленно потянулся за льдом и бутылкой пива.

— За счет заведения, — буркнул он, со стуком поставив бутылку перед Гривой. — А теперь проваливай.

Грива исчез в толпе. Его прическа напомнила мне хвостовой плавник кита, погружающегося в океан.