Ганс Носсак - Избранное Страница 45

Прокурор перелистывал бумаги. И его, как видно, пронял ответ подсудимого. Во всяком случае, он изменил тактику, которую сам же принял. Обменявшись взглядом с председателем суда, прокурор словно бы начал извиняться перед подсудимым. Впрочем, это могло быть всего лишь уловкой.

Он сказал, что не надо обижаться на него за то, что он с такой назойливостью и, наверно, бестактно допытывается, чем занимался подсудимый в те два часа.

— И не только в те два часа. Ведь, согласно вашему собственному утверждению, вы уже давно вели такой образ жизни. Значит, вы вечер за вечером просиживали по два часа за столом, ничего ровным счетом не делая?

— Иногда даже больше двух часов.

— И вам это не наскучило?

— Нет, господин прокурор.

— Но извините, в это трудно поверить. Наверно, у вас есть какое-то хобби. Или, если хотите, за вами водится какой-то грешок. Вы собираете марки? А может, вы решаете кроссворды?

По залу прокатилось что-то вроде смешка. Таким образом, прокурор осуществил свое намерение — разрядил обстановку.

— Впрочем, подождите, вы, конечно, читаете. Я угадал? Это и впрямь увлекательное занятие, от книги трудно оторваться. Вечером, после трудов праведных, взять в руки книгу… Что может быть приятнее? Или вы сочиняете стихи? Это, разумеется, могло бы многое объяснить. Ведь говорят, что поэт с головой уходит в сочинительство и что при этом ему необходимо быть одному.

Но тут взял слово адвокат. Он считает несовместимым с достоинством суда тот факт, что в этом зале потешаются над его подзащитным.

— Как вам могла прийти в голову такая мысль, дорогой коллега, разве я потешаюсь над вашим подзащитным? Я задаю вопросы, которые задал бы любой нормальный человек. И никто из тех, кому их задают, не вправе обижаться. Я ищу причину. И быть может, при этом обнаружатся благородные мотивы. Неужели вы сомневаетесь, что мотивы, которые заставляли наших больших поэтов писать стихи, не были благородными?

— Хватит, господин прокурор, — прервал прокурора председатель суда.

Прокурор отвесил поклон членам суда.

— Но почему вы не отвечаете, подсудимый? Почему вы упорно храните молчание? Ведь в эти два часа должно было случиться что-то, что привело к последующему событию или по крайней мере вызвало слезы у вашей жены.

Подсудимый продолжал молчать.

— А, может, вы писали дневник и вам неприятно сознаться в этом?

— А где, интересно, по мнению прокурора, хранится этот дневник? спросил адвокат.

— Это, возможно, выяснится, если защита предоставит информацию о местопребывании жены подсудимого.

Прокурор, что называется, не лез за словом в карман.

Председатель суда постучал по столу.

— Вы видите, подсудимый, — на этот раз заговорил председатель суда, вы видите, что ваше молчание не вызывает ничего, кроме бесплодных словопрений, более того, его толкуют вам во вред.

— Мне задают чересчур много вопросов, господин председатель суда, а когда я на них отвечаю — мне не верят. Моя жена не кралась по лестнице без ботинок, а я никогда не вел дневника. О чем бы я мог написать в дневнике? Ведь ничего не случалось. Я сказал бы скорее обратное тому, что говорил господин прокурор. Моя жена плакала из-за того, что ничего не случалось. И… да, именно из-за того, что она не в силах была это вынести. Это и впрямь трудно выносить, такова истина. Но изменить уже ничего нельзя было, никоим образом, для этого уже было слишком поздно.

Не может ли подсудимый объяснить суду, что он понимает, говоря о том, что «ничего не случалось», и о том, что было уже «слишком поздно»?

Он понимает под этим то, что человек, само собой разумеется, тоскует по прошлому, тоскует по событиям, которые так и не случились. Однако поддаваться этой тоске опасно, и не только из-за себя, но и из-за других тоже. Представьте себе, что вы подходите к столу, за которым сидят трое картежников. Издали вам кажется: вот здорово, они с головой ушли в игру. Они громко шлепают по столу картами, выкрикивают какие-то слова, ржут, охвачены азартом. Вам хочется участвовать во всем этом. Но когда вы подходите к играющим так близко, что можете их коснуться, почувствовать их дыхание, они сразу же замирают: держа карты в руках, они смотрят друг на друга, бледные, с разинутыми ртами, словно восковые фигуры в паноптикуме или словно персонажи сказки о Спящей Красавице. Кажется, будто они спрашивают: и зачем только мы играли? Это невыносимо, особенно в первый раз; вы пугаетесь до смерти, ведь вы отнюдь не хотели помешать другим, парализовать их. В конторе, в электричке, в ресторане — повсюду, где скапливаются люди, происходит то же самое. До тех пор пока к ним кто-то не прислушается, они естественны; все то, что они говорят друг другу, для них важно. Но лишь только они заметят постороннего наблюдателя, они, поперхнувшись, замолкают или же начинают орать, чтобы скрыть свое смущение. Но до этого их доводить нельзя — ведь из чувства стыда можно убить человека или же склонить на убийство.

— Что общего все это имеет с вашим делом? — спросил председатель суда.

— И я тоже не раз готов был умереть со стыда, — сказал подсудимый тихо, но очень внятно. — Поэтому я сознаю опасность. Только смертельная грусть помогала биться моему сердцу. Хотя иногда оно уже замирало, и мне это казалось избавлением. Я кричал сердцу, но не громко, господа, такие слова громко не произносят, и, если под дверью кто-то стоит, он ничего не услышит. Я кричал своему сердцу: почему ты отказываешься от того единственного блюда, которое тебе предназначено и которое может сделать тебя настолько сильным, что тебе больше не придется самоутверждаться? Ужасающие часы. Я никому их не пожелаю пережить, ведь я сам их с трудом переносил. Извините, пожалуйста, что я затрудняю вас своими проблемами. Я этого не хотел.

— Чего вы не хотели?

— Я не хочу приводить в замешательство людей своим присутствием. В самом начале я предостерег суд.

— А это уж предоставьте суду, — сказал председатель. — Кроме того, речь здесь не о суде, а о вас или, точнее, о местонахождении вашей жены. Затратив столько времени, мы, стало быть, должны удовольствоваться утверждением — хотя оно и звучит весьма неправдоподобно, — что, сидя в такой поздний час в гостиной, вы ничего не делали. Нет уж, оставьте, сейчас не стоит спорить о формулировках. Вы, стало быть, сидели и, так сказать, ждали. Считаете ли вы это ожидание вашей большой заслугой?

— Заслугой? Нет, это была необходимость.

— Хорошо. Пусть будет так. Уточним слово «необходимость». Чего вы ждали?

— Ничего определенного, я ведь уже говорил. Это был просто шанс. Может, единственный шанс.

— Попытаюсь сформулировать это точно, без словесных украшений, — сказал председатель суда. — Хотя вы не ожидали ничего определенного, следствием вашего непонятного поведения стало бесследное исчезновение вашей жены. Или, может вы оспариваете то обстоятельство, что между вашим ожиданием и исчезновением жены существовала причинная связь?

— Меня слишком много спрашивают, — сказал подсудимый.

— Хорошо, я хочу задать совсем другой вопрос. Считаете ли вы, кажется ли вам… Но прошу не смеяться над выражением, автором которого являетесь вы сами, какой уж тут смех, дело чересчур серьезное… Находились ли вы еще до той ночи хоть однажды там, где никто «ни от чего не застрахован»?

— Да, наверно, — ответил подсудимый нерешительно, — но когда туда попадаешь, сам об этом догадываешься последним. Скорее это замечают все остальные.

— Догадываешься? Каким образом?

— Да, каким образом? Может быть, по запаху. Или лучше сказать — из-за отсутствия запаха.

Нет, он вовсе не хотел никого рассмешить, ведь люди сперва с удивлением принюхиваются и говорят: куда же он делся? Только что он был здесь, я собирался его сожрать. Однако, принюхиваясь, они скоро натыкаются на другой объект, что и отвлекает их от вашей персоны. И вы, стало быть, еще раз избежали опасности.

— Опасности чего?

— Опасности того, что вас укусят и что вам придется укусить в ответ.

— А по отношению к вашей жене вы также придерживались этой тактики, назовем ее тактикой уверток? — сказал председатель, поднимая голову и стараясь заглушить скрытое хихиканье в зале.

— Оба мы были очень осторожны, — ответил подсудимый. — Нам приходилось соблюдать большую осторожность. Ведь нам дали своего рода испытательный срок, и мы знали: в любую минуту нас могут его лишить. Нам не полагалось мечтать, как всем остальным людям.

— И так было с самого начала? — спросил председатель суда, качая головой.

— Я ведь пытался описать, как было с самого начала. Но являлось ли это началом?

— Тем не менее…

— Да, тем не менее! — Теперь подсудимый почти что кричал. — Или именно поэтому. И если я не ошибаюсь, речь идет как раз о том, что принято называть любовью. Насколько мне известно также, ощущение ее хрупкости и есть доказательство того, что любовь истинная.