Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 45

— А Сергей поехал на велосипеде на станцию.

— Мы подождем! — бодро откликнулись мы и стали готовиться к встрече: вытащили на стол все, что привезли.

Прошло полчаса, а Иванов все не появлялся. Я подумал, что мы не очень нарушим законы дачного гостеприимства, если откупорим одну бутылку.

— Я думаю, Сережка не обидится, если мы начнем без него, — угадал мои мысли Яхнин и подмигнул нашим подружкам.

В разгар нашего пиршества прикатил Иванов с новой женой на багажнике велосипеда.

— Какие люди! — закричал он. — Иришка, знакомься! Мои любимые друзья, замечательные писатели! Морды гнусные! Подлюки эдакие! Наконец приехали! (подражая Ильфу, близких друзей он звал «мордами», «подлюками», «паразитами», «гаденышами», «засранцами» — здесь имел богатый словарь).

Мы обнялись, Яхнин и я представили наших подружек… Но новая жена Иванова вдруг бросила в нашу сторону злобный взгляд, швырнула на лавку большую круглую сумку (с кадку) и, отвернувшись, демонстративно прошагала в комнаты (только что не плюнула). Иванов ринулся за ней, и мы услышали перепалку. Через несколько минут он, страшно нервничая, теребя короткие и жесткие, как металлическая стружка, волосы, вернулся и, с наигранной веселостью, сообщил:

— Иришка не сориентировалась. Сейчас все будет в порядке. Спокуха!

Но порядок не наступил. На террасу вылетела разъяренная супруга Иванова.

— Что вы здесь расхозяйничались?! Посуду взяли! Убирайтесь! Сергей теперь женатый, и никаких сборищ больше не будет! — она хотела выкрикнуть еще что-то грозное, но Иванов закрыл ей рот рукой и утащил в комнаты.

Послышались крики, звуки пощечин. Это был захватывающий спектакль. Ошарашенные, мы с Яхниным двинули к калитке, наши подружки еще раньше покинули террасу. Около изгороди нам перегородила путь новоиспеченная пламенная жена.

— А кто посуду будет мыть за вами?!

Это уж она хватила через край.

— Сумасшедшая! — буркнул Яхнин, открывая калитку.

— Кухарка! — рявкнул я, хлопнув калиткой изо всех сил.

На следующий день Иванов изобразил жуткую обиду:

— Куда вы исчезли?.. Иришка все поняла, хотела извиниться, я побежал за вами… Добежал до станции, а вас и след простыл…

Он, прохиндей, конечно фантазировал, ведь мы брели к станции около часа, присаживались на скамьи, покуривали… Но мы не стали его разоблачать — бедняга оказался меж двух огней.

Что и говорить, мой даровитый друг Иванов был даровит во многих отношениях. С женщинами он держался раскованно, иронично-галантно: называл «сударынями» (за глаза «телками»), целовал ручки, мог полчаса простоять на коленях с цветами перед дверью и, со страдальческой гримасой, умолять «сударыню» впустить его, при этом восклицал:

— Ты влюбишься в меня, когда узнаешь поближе! — и тут же шептал друзьям: — Телка стерва!

Ничего предосудительного в этом нет — обычная логика мужчины — мне лишь не нравится, что он долго простаивал перед дверьми, лучше бы — пару минут, не больше.

Иванов не курил (только в молодости недолго) и выпивал реже, чем мы (правда, набирался в дым), вообще вел здоровый образ жизни (в основном жил на даче в Заветах Ильича, где сушил яблоки и готовил «яблочные компоты» и вообще жил «в гармонии с природой»); понятно, он всегда выглядел молодцеватым и даже в пятьдесят восемь лет не собирался стареть, в крайнем случае — красиво увядать. Он был блестящим пловцом марафонцем (плавал взад-вперед по узкой — можно перепрыгнуть — речушке Серебрянке — не ради рекордов, просто поддерживал физическую форму), и летом и зимой мастерски гонял на спортивном велосипеде (на станцию за продуктами и газетами, встречать друзей), делал пробежки с собачонкой Пеструшкой (маленькой, чуть больше пивной кружки) вдоль леса, чтобы надышаться озоном, и проделывал этот моцион ежедневно. Наплавается, накатается, надышится и садится за работу.

Свое место в литературе Иванов завоевывал неимоверным трудом, огромной выносливостью и навязчивой дружбой с «генералами от литературы». Он, неиссякаемый, работал, как бульдозер: написал более шестидесяти книг для детей и хапнул тьму наград: он орденоносец, лауреат Госпремии, премий им. Гайдара и Кассиля, каких-то почетных дипломов. Несколько раз я начинал читать его толстые книжки о школьниках, но быстро закрывал — обычный, открытый (без интонации и окраски) текст не впечатлял. Наверняка, в нем были и сюжет, и образы, но для меня главное — не о чем написано, а как, ведь слабый художник и отличную тему угробит, а сильный из чепухи сделает первоклассную вещь. Ко всему, меня всегда пугают объемные вещи. Признаюсь, из-за лени вообще мало читал друзей; знаю, что и они друг друга не читают (кроме Мазнина и Мезинова); некоторые с усмешкой добавляют: «чтобы не разочаровываться» (кстати, прозаик Ю. Кувалдин советует поступать и наоборот: с хорошими неизвестными писателями близко не сходиться, чтобы в них не разочаровываться, как в людях), так что выношу себе оправдательный приговор.

Как-то за выпивкой в ЦДЛ глубоко начитанный Мазнин сказал Иванову:

— Ты собираешь опавшие листья — некоторые строчки содрал у Льва Толстого, — он процитировал несколько примеров.

Иванов покраснел, но рассмеялся:

— От вас, гадов, ничего не скроешь!

Две тонких книжки Иванова я все же прочитал: «Жулька» — о собаке, и «Крыша под облаками». Первая написана в традициях добротной русской прозы и проникнута любовью к животным. Во второй ничего особенного нет — просто импрессионистические зарисовки дачного поселка, но эти зарисовки написаны чистейшим языком, легко и безыскусно, на одном дыхании — в них какая-то прекрасная недосказанность, которая создает пространство для импровизации. Закончив чтение, я проникся светлыми чувствами, и мне стало по-настоящему жаль хорошего писателя, который ухлопал талант на груду посредственных книг, чтобы скорее получить призвание и славу. Именно это, иначе чем объяснить такое: в день похорон его отца, когда в соседней комнате лежала его больная мать и в полубредовом состоянии спрашивала:

— Куда ушел отец и зачем пришли все эти люди? (Иванов, по понятной причине, скрывал от нее происходящее).

И вот в этот самый момент, в ожидании машины из похоронного бюро, Иванов, кретин, подводит меня к полке своих книг.

— Видал, сколько уже вышло?

Я кивнул и спросил:

— Почему тебя иллюстрирует только один Гуревич?

— Я нарочно на это иду. Когда будут издавать собрание сочинений, не придется делать новых рисунков.

Здесь уместно ввернуть вставку: большинство прозаиков можно грубо разделить на книжных, которые преподносят старые сюжеты в новой упаковке, и тех, кто опирается на свой жизненный опыт. Так вот, те две книжки Иванова, которые я упомянул, — из числа переживательного опыта.

В молодости Иванов был секретарем комсомола; именно из ЦК комсомола его направили работать в журнал «Пионер». Дальний прицел Иванова было разгадать не трудно — собственно, он и не скрывал его — возглавить крупный литературный журнал, а пробивных жилок и волевых качеств ему было не занимать (такие же великие мечты вынашивали Успенский, Мазнин и Мезинов — они, куцые умишки, маниакально рвались к власти, только и думали о своей заднице — как бы сесть на теплое место; наверняка, эти гаврики не отказались бы и от министерских портфелей, но по своей сути, они не были чиновниками — ну, может, только Мезинов).

Вступив в партию, Иванов, дурень, стал крутиться вокруг каких-то партийных работников, изредка подходил к каждому из нас, раскачивался, как кобра, прижимался щекой к плечу и с плаксивой театральностью бормотал:

— Ну, прости! Ты меня, засранца, презираешь, да? Теперь не будешь со мной дружить, да? — дальше молотил всякую ерунду с ужасно шаткой позиции.

Я так и не понял, что у него в этот момент творилось в душе, что это было: приступ инфантильности или четко продуманный ход проныры, примитивная мораль или цинизм? И как он относится к друзьям — серьезно или издевается над ними? Что и говорить, наш герой имел загадочный характер.

— Иванов весь насквозь фальшивый, — сказал Константин Сергиенко. — И писать не умеет. И рациональный, весь какой-то застегнутый.

Тем не менее, получив партбилет, Иванов сразу вошел в какие-то властные писательские структуры, и в той иерархии стал называть себя «вторым после Алексина». Тот в свою очередь, говорил Иванову: «Вы — будущее нашей литературы». Вскоре Иванов получил орден «Дружбы народов», а затем и Госпремию за роман «Потапов» (который я раза три начинал читать, но так и не смог втянуться), и стал преподавателем в Литинституте. Некоторые, вроде Ю. Кушака, брюзжали:

— Чему он может научить? Ему самому надо учиться.

А «патриоты» усмехались:

— Еврейские дела! (у Иванова мать была еврейка).

После взлета Иванова, я сказал ему: