Владимир Гусев - Дни Страница 45

Мне, однако, понятно, не терпелось посмотреть старый город — Habana Vieja; я попал туда во второй половине дня.

Громадная белая статуя Иисуса нависала в низких лучах над входом в лиман, залив, — как назвать; я сначала думал, что это река Альмендарес, на которой, я знал заранее, стоит нынешняя Гавана, но после постиг, что она в другом конце: как раз туда, в сторону Аламара. Причем если б я случайно не выяснил это (проезжая потом через реку!), то так бы и считал: Старая Гавана — на этой реке; меня всегда занимала вот эта ситуация человеческого знания. Гавана на заливе — на Альмендаресе, — и, знай я то или это, ничто не переменилось в мире.

К тому же на реке ей было б стоять логичнее; потом, во дворце, я услышал, что воду возили издалека… Вычисляй реальную логику жизни.

С набережной, которая называется Малекон, что сведущие люди произносят с подмигиванием (malecón — сутенер), видны сразу ярчайше-синий, блестящий залив, дальнее открытое, уводящее в забытый звон и в туман, пространство моря; безымянный, неизвестный душе простор, а еще более — самое чувство этого простора действует томительно на сознание… Тут, ближе, — сама Habana Vieja.

Вот она часовня у воды, вот серая крепость; вот он дворец вице-губернатора — а вернее, генерал-капитана. Все бурое, кроме крепости. Внутрь дворца; уют каретных помещений с каретами, фонтаны и зелень патио, ствол орудия с надписью русского — мастера; галереи, колонны. Музейные чопорность и роскошества верхних этажей. Мостовая перед дворцом была когда-то сделана из клинышков, всаженных вертикально.

Неподалеку — площадь ратуши; неизбежные балконы метрах в четырех над булыжными веерами. Небольшой двумерный испанско-готический собор с башнями разной высоты: одна острее, другая закругленнее. На уступах скопилась за годы — за века благодатная кубинская рыжая-красная земля, дающая несколько урожаев в год; и весело, странно видеть, как там и сям из камня и рыхлой, набухшей серо-желтой штукатурки лезут стрелы стеблей, как ни в чем не бывало разворачивающие на себе зеленые листики разной формы и тонуса — тех, что положено. Тут же, на площади, слегка в узкой улице, тот кабак, который является неизбежной достопримечательностью; здесь бывали знаменитости, и все стены над тяжкими, уютными деревянными столами между угрюмыми колоннами, а особенно передняя стена, исчерканы и обклеены пестрыми знаками посещения: автографами, рисунками и афишами. Дверь в кабак — железная, старая. Собор — Сан-Игнасио, площадь — Сан-Игнасио, улица — Empedrada — мостовая его.

Далее выходишь в торговый город, который и ныне — торговый… но это меня занимало менее.

Время от времени знакомые туристы мелькали вдали, среди всех древностей: как и следует туристам; и таинственность индейской, испанской тропической старины налагалась сладостно на милый, картинный образ той женщины.

Я ее не видел, но представлял, замечая толпу туристов за башнями и за стенами.

К вечеру мы выехали в Тринидад с заездом в Плайя-Хирон.

По дороге к Плайя-Хирон — знаменитый крокодилий питомник.

Их, да, собрали со всей Кубы и поместили в одно место; справедливо ли это?

Это справедливо; и есть в этом и некая грусть; какая — трудно определить.

Ты едешь; шофер наш, по имени Napolis, водил машину быстро и незаметно; дороги на Кубе хорошие, янки старались, и он непринужденно использовал их преимущества.

Это был темный мулат, немного неловко скроенный, если он одет и не в машине; но в машине — смел и ловок и по-шоферски празднично молчалив; а на пляже — неожиданно мускулистый и собранно статный.

…Да, чего же стоят оценки с первого взгляда?

Вообще — чего стоит взор как ум?

Мы ехали: он, я, переводчик Альдо — рыхловатый снизу («Испанский, а не кубинский тип — один из типов», — объяснил мне спутник, мой Петр Петрович), но, в общем, довольно могучий телом (на Кубе все время обращаешь внимание на телосложение!), неглупый и по-особому, по-кубинскому добродушный малый; поехал, как видим, и Петр Петрович, у которого были дела в городах по дороге, да и в самом Сантьяго. «Лучше сразу отделаться. И освежу впечатления, — сказал он. — Во Франции, если нет времени, надо смотреть Париж; на Кубе — Кубу». Я с готовностью согласился.

Как бывает, в качестве варианта, при начале дороги, все более-менее молчали: иногда, наоборот, все нервно кричат. Альдо время от времени пытался комментировать окрестность, но, подобно многим южанам, был ленив в той ситуации, когда не ощущал очевидной необходимости действия; вскоре он перешел на свои семейные проблемы — учеба, с женой врозь, — а потом начал делать паузы; Петр Петрович молчал по обыкновению, шофер и подавно; а я, по своей любимой привычке, разделяемой мною с моим приятелем Алексеем, смотрел в окно.

Люблю, да, быструю езду с пейзажами за окном; это, прямо по Гоголю, безотчетно во всяком русском. Анализировать это бесполезно.

Мелькали заросли — мангровые кусты; открывалась степь — льянос, льянура, равнина, — похоже на Украину в августе, и даже домики, вдали, «те же» — белые под соломой; но, как выяснилось, тут не солома — тростник, а домик не мазаный, а дощатый: нет необходимости в плотных стенах; во всем испанском de facto нет слова «мороз» есть «frío» — холод; «helada» (мороз — холодок) недавно и мало употребимо. Не знаю, как обходились бойцы Боливара в ледовых Андах; да и в испанских сьеррах, наверно, не всегда жарко — средь белых пиков. И все же: вот — язык человеческий; он может не учесть чего-то; но он всегда жив — он дает пафос… Мы, проезжая близко, видели — это доски; но вдалеке — забудешься — степь… Украина… белые дома.

Лишь королевские пальмы — их стройные, строгие образы, — листья наверху во все стороны — разрушают иллюзию; они, в степи, одиноки или по две, по три; взглянешь — силуэт пальмы неповторим; какая уж тут Украина.

Неожиданно вскакиваешь в более плотные и вдруг ослепительно яркие заросли; малиновое, сиреневое, желтое, голубое и палевое; мелькает — рябит; началась деревня; эти дома — вблизи; живописные ауры сидят на проводах, на ветвях, на заборах; если летит-парит — кончики крыльев загнуты вверх, красная голова — вниз: особая, «странная» фигура полета; аура бурая, величиной с коршуна — не малая; это местный грифик, стервятник — они тут в роли ворон; люди их уважают — те санитары; уважают, конечно… насколько люди вообще умеют уважать разного рода санитаров. Все же смутное существо — человек; говорит о добре, о пользе, а любит — тигров, крокодилов и не любит гиен, стервятников (название-то!).

Мысли, как таковые, ленивы, моральные сентенции не идут мне впрок; и только вижу я — Куба… Куба.

Вот он и крокодилий рай; я долго и нудно веду речь о том, что здесь, наверно, не воспетые Александром Гумбольдтом гиганты кайманы Кубы — скуластые аллигаторы, по-своему добродушные, не опасные для людей: они перебиты, как и сами индейцы; а, наверно, cocodrilos — crocodili acuti — злобные крокодилы со сплошь узким (acutus) рылом; я говорю об этом, выходя из машины, и, не доверяя своему варварскому испанскому, через переводчика обращаюсь к светлому мулату, встречающему нас, улыбаясь. Он вежливо слушает, кивает: «Sí, sí». Ах, как это вы нас разгадали. Действительно, кайманы некогда были перебиты. Кубинцы вообще тактичны; в них есть достоинство южного, темпераментного народа, смешавшего в себе много рас и культур (всего повидали!) и при этом наклонного к гордости и грации; а ведь такт — это грация ума и души в сочетании с поведением.

Когда мы видим крокодилов вблизи, я сам понимаю пустоту своих рассуждений; тут, конечно, и кайманы, и крокодилы — вон они, и тупорылые и acuti; есть огромные, есть и малые; есть и темные с желтым брюхом и нежно-светлой изнанкой нижней челюсти, если так можно выразиться — подбородком; есть, конечно, и зеленоватые с темным. Пасти желтые.

Крокодил не так прост, как кажется.

Вот он лежит — недвижен, как только можно быть недвижным на этом свете: бревно бревном. При этом — смотрит.

И в его взгляде ты ясно видишь тоску; это тоска — и ничто иное.

Он смотрит не на тебя, а мимо; и, кстати, это тоже от той тоски.

Он не соизволяет смотреть; он говорит своим видом — ну что смотреть?

И так я знаю, кто ты и кто я; ты же — и так и так не знаешь. Чего смотреть?

И он лежит, умостив свою тяжелую нижнюю челюсть будто бы на (передние) лапы — как собака, когда ей грустно; на деле не на лапы — они коротки, — а просто на дерн, на тину.

Вы думаете, вы домыслили крокодила, он лишь спит с открытым глазом или, во всяком случае, втайне не функционирует: вы бросаете в него щепку… и надо видеть, как молниеносно его движение.

Только что лежало тупое тело, бревно, и только взор жил — жил тоской, но жил; вы решили, что тоски нет — жизни нет; и вот неведомая энергия вскидывает тело — оно словно исчезает на миг — и вновь является — является из тумана в иной позе — и вновь недвижно; но с тем же взором.