Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 45

— Пусть так, — согласился я. — Что же теперь?

— Теперь? — Она высокомерно выпрямилась. — Теперь я — твой придорожный цвет, а ты — ты гнида, врун и дерьмо, и вот тебя-то, — простонала она, — тебя-то вот я, наверно, никогда не смогу забыть.

И не хлопнула дверью.

Забыть? Согласимся, что такая память, как наша с ней друг о друге, не прерывается ни на деловитых центральных улочках, ни на асфальтовых шоссе, и скажу по правде, что я не забывал ее ни на минуту. А Рождество было самое омерзительное в моей жизни — самое жестокое, пустое, одинокое, никчемное. Мне и врага-то не было послано в утешение: Дез Моран, подхватив простуду с вирусной пневмонией в придачу, лег в больницу и сгинул за месяц. Он был моим дурным ангелом, моим праведным дьяволом, искажая все, что я сказал и сделал. Религиозный стоик, он приписал мне зло, а я зла не творил. Я немного проврался, причинив боль двум дорогим мне людям. Я все напортил, потому что принял мир таким, каким его преподнесли мне боги, а он тоже принял мир, изобретенный верою. Я смятенно огляделся в поисках близких людей — и оказалось, что у меня нет ни одного друга, есть только куча знакомых; неужели же открывать душу первому встречному? Да у тех, кто делится любовью направо и налево, друзей и вовсе не бывает. В эти праздничные недели, сиднем сидя в своей безмолвной комнате, я так затосковал, что взялся за старый фотоальбом — то ли мой, то ли покойника брата — и снова вглядывался в лицо за лицом, ждал теплого тока узнавания. Я подбросил туда снимок Анадионы и несколько снимков Аны. Обе они улыбались, смеялись, позировали — или не подозревали, что их снимают, все для моего пущего мучения. Но ведь должен же здесь быть хоть один снимок моей забытой жены? С моим о ней представлением не совпадал ни один облик, а она представлялась мне — от имен Кристабел и Ли — хрупкой, изящной и очень юной, наверно, в духе По и Кольриджа. «Я был дитя, и она дитя / В королевстве у края земли, / Но любовь была больше, чем просто любовь, / Для меня и для Эннабел Ли — / Такой любви серафимы небес / Не завидовать не могли»[38].

Я уныло поставил альбом на место, заметил «Любовные письма разных стран», снял их с полки и раскрыл раздел «Гюго». На исписанных карандашом полях кое-что можно было разобрать. «Что ж если птенчик Кристабел и если пусть пройдут года ну что ж неужто Кристабел цветок восток апрель светила придорожный цвет». В содержании некоторые письма удостоились трех похвальных звездочек, некоторые — двух, а большей частью и одной хватило. Кое-кому было карандашом адресовано слово «ж…а» — Наполеону, Эдуарду Седьмому, Криппену и Оскару Уайльду. Зато Элеонора Дузе и Д’Аннунцио — те получили по кресту. Я закрыл книгу, встряхнув головой. Вот уж действительно повторяемость явлений. Что она доказывает — постоянство творца?

А тут еще нахлынули сновидения, тревожа или надрывая душу. Nessun maggior dolore… [39]. Горше всего — память былых счастливых дней. Ана рядом со мною, веселая и оживленная, я радуюсь — и просыпаюсь в пустоте. Мощная фигура Анадионы, ее сильная рука, заливистый смех. Нана мне ни разу не снилась. Два раза приснился прежний сон: поезд стоит посреди неоглядных болот, а потом даже и не поезд, поезд ушел, осталось пустое купе, а в нем я и женщина напротив, под покрывалом или в маске, моя единственная жена. Если бы мне все тогдашнее пережить заново, но только все, именно ВСЕ, — как бы я вживался в каждое мгновенье!

Мне повезло, что Рождество было такое одинокое. Лишь почти через год я узнал, от чего меня избавила судьба: мать и дочь все праздники были заняты болезненным выяснением отношений, искали равновесия между состраданием и укоризной; они морочили друг друга, подавляя желание вырвать больной зуб, вскрыть гнойник, сказать: «Ты сглупила, нас обманывали, ты вела себя нечестно, я вела себя по-дурацки». Когда это было мне рассказано, я уже настолько перемучился, что рассудил трезво, хотя по-прежнему содрогаясь от стыда, неизгладимого «навечно»: «Нет! Так не могло быть! С Анадионой — не могло!»

— Твоя бабушка — та бы конечно. Она бы все высказала, да еще с каким напором. Анадиона — нет. Ее могло бы прорвать с мужем, даже со мной, с тобой — никогда. Так — пожать плечами или уж нарыдаться втайне. А на людях разве что веко дрогнет: дескать, «быть бы поумней» или «следовало бы догадаться». В безличной форме. Не сказала бы «ты». Не сказала бы «я». Слишком гордая. Анадиона ведь была ужасно гордая.

Нана рассказывала, что обе они крепко держали себя в руках, что предела откровенности они достигли, когда Анадиона медленно повернула на пальце обручальное кольцо, а Нана выразительно глянула на ее жемчужное ожерелье. Ах, если бы (тут Нана почти вскрикнула), если бы хватило у них духу взять да расхохотаться наперекор всему — не затем, конечно же, не затем, чтобы пойти на мировую с обоюдным негодяем, а чтобы положить конец собственному трусливому двуличию. В конце-то концов, мы все трое друг друга обманывали. «Грошовое лицемерие!» — яростно повторяла Нана, когда я отвез ее с похорон Анадионы все туда же, в особняк на Эйлсбери-роуд, но, чтобы я не счел эту фразу лазейкой для себя, жестко прибавила: «А ты — подлец!» и еще, очень справедливо: «Не стоил ты ни одной из нас!» Но, сидя в ее облицованной красным кафелем кухоньке-гостиной (когда-то в цоколе дома обитали слуги) и глядя, как она, полнотелая и подвижная, проворно готовит нам кофе по-ирландски — надо было согреться после промозглого кладбищенского тумана, — я не мог из себя выдавить ни слова в ответ. Этаж над нами, такой знакомый, обжитой, такой излюбленный, вконец опустел.

— Ты не думай, я с тобой вовсе не помирилась! — строго сказала она, протягивая мне горячий стакан и как бы намекая своим «вовсе», что примирение все же не исключено: может статься, ей нужно то самое, чего так хотела Анадиона и от чего так свысока отказалась ее мать? Нана, конечно, не станет выдвигать свои условия — когда ей надо, она прекрасно изъясняется молча. От нее можно ждать красноречивой интонации, медленного поворота головы вслед старой школьной подружке с маленькой дочерью, упоминания о браке столь же отдаленного, сколь и очевидного. Как след Пятницы на песке.

А почему бы и нет? Видит бог, мое теперешнее жилище домом не назовешь. Круг друзей? Вот уж не отказался бы! Сослуживцы? Может быть, она захочет, чтобы я поступил на работу? Мне нынче сорок, и я совсем не против. (Вполне могу представить, как мне дружелюбно скажут: «Прекрасно, вы у нас проработаете еще добрых лет двадцать!» — а я подумаю: «Или тридцать с лишним, если вы не отправите меня на пенсию к десяти годам?») Нана с сомнением поглядела на меня.

— Боб! Помнится, Анадиона сказала мне год назад: «А ведь такой старик». Сколько тебе лет на самом деле?

Никто меня об этом еще никогда не спрашивал. Ана и Анадиона слишком памятовали о своем возрасте, чтобы задавать такие вопросы. Чуть напугавшись, я, однако, сообразил, что подсчитывать мои девяносто лет на земле больше некому. Посмею ли я сказать Нане: «Мне сорок»? Я подумал: «Но ведь это же правда!» — и немедля скостил пять десятков из девяти.

Я. С божией помощью мне ровно сорок. Почти вдвое больше, чем тебе, девочка.

Нана. Ох, врешь! Лесли говорил, что тебе было двадцать, еще когда вы с ним познакомились.

Я. Ну, Лесли! Он всегда преувеличивал. Он, наверно, путал меня с моим братом Дж. Дж. У Лесли вообще была каша в голове. Разве я такой старообразный?

Нана. Да нет, ты еще хоть куда. Какое, впрочем, значение имеет возраст! Самому интересному мужчине, какого я видела, было шестьдесят, он был парижский художник.

Я. По сравнению с ним я сопляк. Мне правда сорок. Можешь мне поверить.

Нана (допив остаток своего кофе с виски, с очаровательными кремовыми усиками на верхней губе). Тебе поверить? Я тебе, твари, и на пять минут не поверю. А вот не завести ли, наоборот, молодого любовника, который не будет верить мне?

(Внезапно сощурившись и насторожив уши.) Пойди взгляни, кто там, а?

Я. Кто? Где? (Я был оглушен ее угрозой.)

Она (подняв и скосив глаза в сторону парадной двери.) Молодость стучится в дверь. Тук-тук-тук! Ту-у-ук!

Я вышел и поглядел влево, на крыльцо. Красивый юноша, плечистый, увеличенный туманом, смотрел на меня сверху вниз из-за чугунных перил. Смуглый, голубоглазый, простоволосый, скуластый, с победительной белозубой улыбкой американца, враз упраздняющей Атлантический океан и столетия европейской классовой розни.

— Здрасте! — сказал он дружелюбно. — Меня зовут Б. Б. Янгер. Вы здесь живете?

Мой внук.

— Как вы сказали? И кто вам нужен?

— Я — Роберт Бернард Янгер. Пробую немножко раскопать семейную историю. Отец мой был Джимми Янгер. Дедушка — Стивен Янгер, из Каслтаунроша, что в графстве Корк. Я ищу мистера и миссис Лонгфилд. Некий мистер Лонгфилд пару лет назад виделся с моим отцом, Джимми, в Филадельфии. Он сказал, что знает одного Янгера, тот жил с ним рядом в Дублине, Дан-Лэре. Я с утра уж раз десять звонил туда и в этот дом, никто не отвечает.