Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010) Страница 45

И это Платонов хотел опубликовать в советском издательстве, раздражался, говорил знакомым (а те исправно передавали по известному адресу): «Мне надоело находиться в том положении, в котором я нахожусь. Видно тот, кто поставил меня в такое положение, тот и может его исправить. Я работаю с утра до ночи и мне приходится думать о том, что семье нечего есть. Я добываю деньги урывками. Мне хочется дописать свой роман (1)Счастливая Москва(2) и нет времени. Я должен где-то добывать деньги. Меня никто не печатает».

А как они могли это напечатать? Расхождение Платонова и с советской литературой, и с действительностью 30-х годов было еще резче, чем в 20-е годы, и торжественно данное группкому московских писателей обещание не сохранять в будущей работе сатирических черт не сбывалось, хотя сатира сделалась все более глубокой, метафизической, и на Андрея Платонова, который упрямо «лез» внутрь советского мира, этот мир давил в ответ с не меньшей силой. Однако никакое давление не могло вынудить автора отказаться от мысли, что «раз появился жить, нельзя упустить этой возможности, необходимо вникнуть во все посторонние души - иначе ведь некуда деться; с самим собою жить нечего, и кто так живет, тот погибает задолго до гроба», или, как сказано в другом варианте текста: «Можно только вытаращить глаза и обомлеть от идиотизма».

К концу повествования все гуще и злее становится советский быт, и на смену изображению жизни элиты приходят картины народного бытия. Но не в высоком, трагедийном джановском смысле, а в более повседневном и при всем гротеске реалистичном. Таков Крестовский рынок в Москве, где торгуют нищие и тайные буржуи, продающие одежду девятнадцатого века, портреты давно погибших мещан, посуду и хлебные карточки, где воруют, дерутся, бьют под присмотром милиционеров, надзирающих за «мелким морем бушующего ограниченного империализма», где трудящихся заменили трущиеся – там умирает Сарториус, потому что «нельзя быть одним и тем же человеком, слишком горе большое настает, слишком…», умирает, потому что «основная обязанность жизни - забота о личной судьбе, ощущение собственного, постоянно вопиющего чувствами тела – исчезла». Так рождается сарториусов двойник работник прилавка, уроженец Нового Оскола Иван Степанович Груняхин, который женится на женщине, чей сын покончил с собой, после того как его отец ушел к молодой любовнице французской комсомолке Кате Бессонэ-Фавор. Этой девушке Груняхин говорит слова, отражающие, нет сомнения, авторскую позицию самого Платонова:

«- Вы слышали, что есть золотое правило механики. Некоторые думали посредством этого правила объегорить всю природу, всю жизнь. Костя Арабов тоже хотел получить с вами, или из вас - как это сказать? - кое-что, какое-то бесплатное золото... Он его ведь получил немного...

- Немного - да, - согласилась Бессонэ.

- Ну сколько получил - не больше грамма! А на другом конце рычага пришлось нагрузить для равновесия целую тонну могильной земли, какая теперь лежит и давит его ребенка...

Катя Бессонэ нахмурилась в недоумении.

- Не живите никогда по золотому правилу, - сказал ей еще Груняхин. - Это безграмотно и несчастно, я инженер и поэтому знаю, природа более серьезна, в ней блата нет».

Так опять возникает мотив весов, равновесия, к которому стремится окружающий мир, и той цены, которую за это равновесие приходится платить.

А Москва Честнова исчезает со страниц романа, уходит из Москвы, которую сторожит на площадях и улицах «скромный, улыбающийся Сталин», в «ту даль, из которой не возвращаются». Что с нею сталось, далеко ли ушла она на деревянной ноге и кому выпало трудное счастье быть ее новым любовником или мужем – все это остается неизвестным, если не считать того, что на самой первой странице романа говорилось о том, что «до поздних лет в ней неожиданно и печально поднимался и бежал безымянный человек» с факелом. Но теперь Москва знала, что ничего романтичного в дальнем человеке с факелом не было: им оказался ее ближний - будущий сожитель, вневойсковик Комягин, проверявший в семнадцатом году посты самообороны, а революционный гул, запомнившийся девушке как сокровенное воспоминание о революционном детстве, был бунтом уголовников, не желавших выходить из заключения на волю, потому что в тюрьме хорошо кормили. Едва ли где-то еще Платонов так жестко демифологизировал некогда возлюбленную им светоносную революцию.

В книге гостей

Климов Александр Николаевич родился в городе Южа в 1959 году. Автор четырех поэтических сборников. Лауреат премии “Нового мира” за 2008 год. Живет в Москве.

*    *

 *

Стрекозы, муравьи, цикады,

И пчёл воздушные рои,

Под солнцем жили мы когда-то,

Вы — современники мои.

Листвы и крыльев жилкованье,

Худая сень над головой,

Совместного существованья

Нам выпал жребий под луной.

Вы — фитофаги, сапрофаги,

Вы — стафилины, плавунцы,

Вы — данаиды и летяги,

Вы — трясогузки и скворцы;

И черепахи, и подёнки,

Мы были вместе на земле:

Лис, лисохвоста стебель тонкий,

И ты — камыш навеселе.

Пусть землероек век недолог,

Подёнка в два часа умрёт, —

Мне с индивида волос дорог,

А дуб меня переживёт.

Жиры, белки и углеводы

И эпидермиса слои, —

Пока жую я бутерброды,

Вы — современники мои.

Вы — белых клеток лимфоциты,

Вы — клеток красные тельца, —

Напитками сполна омыты.

Я вас лелеял до конца.

Плоды спадают с разноцветов,

Миг — и разъято вещество,

И в эволюции поэтов

Мой стих не значит ничего.

*    *

 *

Ирине Ермаковой

Окоченевшей полыни метёлки

На пустырях,

Чёрные контуры замершей стройки

В мутных огнях.

Окна погашены, снег прибывает

Мерно из тьмы,

Где-то сирена вдали завывает,

Вечность зимы.

Что ей загульный, предпразднично спящий

Грешный народ,

Век отстоящий, век настоящий,

Новый ли год.

Что ей беда, борода иль сочельник,

Древность племён.

В памяти трубной свернулся репейник.

Может быть, он?!

Жук

Весь золотой, в зелёном обрамленье,

Смыкающий надкрылья, как броню,

Какое для тебя найду сравненье,

Местоименье ль тропом заменю.

И всё ж ты жук, ты просто жук навозный

И кавалер навозных жутких мух.

Да, паладин и увалень колхозный,

Развенчанный и всё же грациозный,

Твоё жужжанье ужасает слух.

Когда твой плащ с немыслимым отливом

Мимо вечерней белой розы, мимо…

Мой буколический охватывает дух

Восторг, ещё качается растенье,

Какое для тебя найду сравненье,

Какой эпитет в травы оброню,

Жук золотой, в зелёном обрамленье,

Смыкающий надкрылья, как броню.

Художник

Памяти Александра Тихоновича

И вспомнил я художника, нет мочи

Обрисовать — худущий, как фитиль.

Судьба его не баловала, впрочем,

Безумством ей потворствуем не мы ль?

Кто по-ребячьи был доверчив миру,

Тот волю предпочёл из всех начал,

А потому с квартиры на квартиру

Картины за собой фитиль таскал.

Судьба их ныне остаётся в тайне,

Под Рождество, с шампунем в бороде,

Известно, смерть его настигла в ванне

И поразила в сердце, как Корде.

Теперь он дух, но всё ж в материальном

Он есть, его подарок ровно с год

Назад, любивший в поле аномальном

Дремать, облюбовал и сгинул кот.

Я как-то это всё свести стараюсь

При малом свете позднею порой,

Когда нездешней думой отчуждаюсь,