Юрий Власов - Стужа Страница 45

Траншея — зигзагом. Один от другого — метрах в десяти. Сколько башкой ни крути, а соседей ни слева, ни справа не видать. Сел на корточки — и не смею подняться: хана мне! Озноб, голова — сама в плечи. Пули подолбят землицу: злые шлепки — и вроде покой после, а пошевелиться нет мочи. А порой взмоет ракета из быстрых, без парашютика, и слышно: шипит. Тени ползают, все туда-сюда перемещается… Винтовку отставил. Тесак — в руку: полезут — даром не дамся. Сжался, жду.

Погодя расчухал: вот ящик-то. Присел. Цинку с плеча долой — совсем свободнее дыхать. Про винтовку вспомнил. Тесак в чехол, самозарядку — на колени. Вот дурень, зачем же их тесаком, коли винтовка в наличии. Отхожу от страха, себя вроде назад принимаю. Не помню, сколько и сидел так. И уж за выстрелами различаю: ручеек журчит, вода за досками черная, дерево по стенам сыростью отсвечивает. «Порядок, — думаю, — пошел снег в воду». И окончательно огляделся. Здесь мне, стало быть, жить. Должен жить: ведь смогли ребята до нас, да еще по какому холоду. А сырость?.. Сырость пройдет. Не убили бы, а уж с сыростью как-нибудь…

Раскладываю вещи. Винтовку — к стене. В мешок — гранаты. Сам мешок — в нишу, есть такая тут под рукой. Кто-то аккуратно досками закрепил. В карманы — патронов побольше, запалы — в пустую цинку сложил. С ними лучше поаккуратней, и без гранаты кисть оторвут. Митька Кукишев добаловался…

Привалился поудобней к стене. Закрыл глаза, ни о чем стараюсь не думать. За сутки намаялся. А сам мокрый, нитки сухой нет.

Выстрелы с непривычки глушат, и дождичек, знай, плащ-палатку обшаривает. А тут и с нашей стороны нет-нет, а пальнут. Никак, братва себя пробует.

Нас предупредили: часовые в середке каждого взвода и по флангам. Там, за Гришухой, по росту — Петька Унков. Стало быть, здесь Петька постреливает.

Я с Петькой до седьмого класса вместе. После он в Солнечногорске стал зашибать, а я в депо — учеником при сварке. Батю и брата у него немцы угробили. Мать тронулась с горя. И теперь нет у него никого, бабушка по зиме от сыпняка умерла… Фрицы вшей нанесли…

Взводный за грудки меня:

— Расселся, мать твою, а кто воевать?! Тут один только слюни распустит — немец всех вырежет! Еще засеку — и в трибунал не сдам, — шипит. — Здесь пристрелю! Не пожалею, мать твою!

Я согнулся крючком, выпрямиться не смею. А как выпрямиться — там пули. Нет-нет и из пулемета бреют. Младший лейтенант Лотарев тычет в бойницу:

— Видишь, откуда ракеты? Так ты его в грязь вгони! Чтоб обожрался нашей землей! — и за мою самозарядку, прицельную планку переводит.

— Не тушуйся, — говорит, — воевали здесь ребята, а мы что, хуже? — к бойнице прильнул. Выстрелит — и матюкнется. Весь магазин разрядил.

В нас — грязь, снег, вода! Ну так немец ответил — пуля за пулей около бойницы! Упали со взводным на доски — не шевелимся.

Не стал он ничего говорить, ушел. Показалось, за поворотом перекрестился, да не могу ручаться: хоть и под ракетами, а ночь, да и член партии он.

Ракеты тень мою гоняют: то пучится, чернеет, то подползает под ноги, то в сторону — и жиже становится. Свет как от сварки мельтешит. Воздух в траншее тухловатый, спертый.

Клацает затвором Хабаров, перезаряжает винтовку. Это он передал по цепи приказание на сон. Спать сидя, во всем снаряжении.

А какой тут сон? Встать бы, размяться. Одеревенел, да и отлить бы не мешало. Однако из-за настила по дну траншеи бруствер не прячет. И надо помнить об этом, все время помнить. Про себя твержу:

— Не выпрямись, не выпрямись…

Тут и помочился. А куда идти?

Только плащ-палатку с плеч — перепоясаться, в порядок себя привести, а земля — ходуном! Ящик набок — ну ровно живой; в лицо — жар, дым! Грязь по лужам внахлест! Пламя ярче ракет! Взрыв за взрывом!

Как завоет кто-то! И чуть позже:

— Маманя, мама!.. — И тише, тише…

Что там, что?!

Хоть бы кто-нибудь рядом! Ну всего перекручивает, колотит. А погодя, смотрю и глазам не верю: как есть, Ленька Хабаров! Но какой! На корачках. Лицо задрал, с настила, под ракетами чудное. Всхлипывает. Руками, ногами перебирает, вроде мимо ползет.

Я ему:

— На место, дурень! Слыхал о трибунале? Шуруй назад, Ленька!

Еле уговорил, от своих уговоров и сам уверенности поднабрался. И вовремя уговорил, уже взводный по плечу хлопает:

— Это огневой налет, Гудков.

Киваю. Стало быть, привыкать надобно.

Ручьи сробели, еле журчат. Стужа приморила тухловатый дух с поля. Явственней и чище запахи талой земли, ледка. Грязь загустела. И уж слева-справа можно кромку нашего бруствера различить. Слиняли ракеты. Светлеет помаленьку. Заколел от холода, а сам улыбаюсь рассвету. На белом дне все легче терпеть, авось не пропадем.

Доски тихонько захлюпали. Я привстал. Один за другим — шестеро: Погожев, за ним комбат, остальных не признал. Лотырев, само собой, сзади. Не мерный он: как есть кныш. Ему в траншее вольготно, таким пайка как бы вдвойне против любой нашей, то бишь рослых и тяжелых костью. На цыпочки встанет, а все едино не над бруствером, однако тоже горбатится. Еще бы, поверху-то смерть гуляет.

Прошли начальнички. Вспомнил дальневосточников: румяные трупы в роще. Меня снова в такой озноб — дрожу, себя уговариваю. Может, с бессонницы колотун? Двое суток спали сидя в лесу, разве сон? А днем марш на измор. Энту ночь и вовсе на своих двух…

Стрельба свяла, даже одиночных выстрелов нет. И понятно, по свету чего бояться? Уж никак не подлезешь. Рассвет выше замывает небо. Смотрю: стайка птиц. Никак, реполовы? Господи, они самые! Сердце клещами: мне бы с ними…

Пламегаситель на самозарядке заслоняет часть панорамы, а все невтерпеж высмотреть. Вот он, передок!

У нас бойницы узенькие, чтоб лиц не углядеть, а у них? Самозарядку вытащил, к стене поставил. Сам — к бойнице. Утро в полный свет. Тучи вроде повыше. Тучи — это хорошо, от самолетов. Позиция на открытой местности: ни кустарника, ни овражика. Лесок — у них и у нас, но по тылам. Ничейная полоса без заграждений, даром пугали колючей проволокой: поле, ровное поле. И кругом без движения, тихо-тихо.

Немцы по уклону косогора, ниже: валик бруствера четко темнеет. Их ближние тылы километра на два — как есть голое поле, лупи на выбор в любую точку. За полем — рощицы сизоватые, березнячок, осина… Должен стрелять — приказ на то, а в кого?.. Воронки. Рытвины. Лужи. Борозды. Валик брустверный. Снег. Кочки. Черные плешивины… Пахота. На пахоту лег снег осенью. Не ждали немца, пахали. Мы тоже в ноябре не ждали, да еще под боком у Москвы…

Мертвая земля. Пустая.

На шаги оглянулся: сторожкие шаги, чтоб немцы не подслушали. «Может, поесть зовут?» — прикидываю. Ополоумел с голода, а это ротный — старший лейтенант Седов: шинель под ремнями, бинокль, сумка полевая… Полы шинели за ремень подоткнуты. Рукава — в глине. Лицо до глаз в серой щетине. Глазами строго нашаривает. Да что таиться-то? Вот я весь. Стою, горблюсь.

— Почему не стреляешь? — спрашивает, — Это ж Россия, наша земля. А ну-ка поздравь с добрым утром.

Я — винтовку в руки, прицельную колодку поправил, сплюнул для верности. Приклад под щеку поплотнее — и по брустверу. Лужи зацеплю — вода фонтанчиком. Приклад, стерва, лягается, а звон в ушах! Про холод забыл.

Похвалил меня ротный — и дальше, в обход.

Немцы на мои выстрелы ноль внимания. Тишина, покой.

Как хлопнет под боком — это Ефим, из-за ротного. Как идет — всех на стрельбу взводит. Немцы, однако, помалкивают. Завтрак у них, что ли?..

Во все глаза зырю: вроде пятнышко в валике. Дрогнет — и пропадает: ну чисто заячий хвостик. Я выцелил — и пулю туда: привет от Михаила Гудкова! Да что ты будешь делать, опять мельтешит.

«Ага! — радуюсь, — бойница!» А куда стрелять, разглядеть же надо? На руки уперся. Пуговка по низу за сучок горбыля придержала. Я ее отцеплять, а меня по голове — и с такой силой!

Лежу на дне траншеи и заново к свету привыкаю. Вскорости ледок захолодил, от пяток до затылка: похоже, в воде лежу. Ноги чужие, не слушаются. Соображаю, что к чему. Одно ясно: не убит. Спина замокает — лучше всякого нашатыря. Лежу-то на дне траншеи. Крови нет, проверил. Сознание при мне. А вода знай ходит. Кое-как на колени поднялся. Ощупываю себя: точно — нет крови. На бойницу и смотреть не могу — стерва, пропади пропадом!

Пилотка — в воде. Развернул, а по внутренней складке ровно кто ножиком чиркнул. Пониже — и в самую звездочку бы. Какому Богу молиться! Звездочку глажу: родная моя… Подшлемник стащил с головы. По следу пули шерстинки сжелтели, закрутились. О Господи, здоровеннейшая шишка на темени. Падал — и долбанулся о доски. Чуть сознания не лишился.

Пилотку отжал — и на цинку: пусть сушится, ядрена капуста. Сижу, затылок пальцами пробую. Как шею не своротил… Только набивать магазин — голос Барсука:

— Мишка! Мишка! Гудков!