Журнал - «Подвиг» 1968 № 02 Страница 45

— А что у меня дома? Я давно уже не получал никаких вестей.

Старик Сонье отвел глаза и сплюнул табачную крошку.

— Должно быть, письма не доходили, — продолжал Модест. — В самом конце меня переводили с места на место.

— Бывает, — пробормотал старик.

— Ну так что там? — настойчиво повторил солдат.

— Да там…

Старик покачал головой, опершись обеими руками на свою палку, и ссутулился, пригибаясь к земле. Только что скрученная сигарета плясала в углу его рта. Наконец он пробурчал в свои седые усы:

— Понимаешь, Камилла ушла.

— Ушла? — медленно переспросил солдат.

— Ушла и дом твой бросила, — глухо ответил старик прерывающимся голосом.

— Как она ушла? С кем-нибудь?

— Толком никто не знает. Будто бы с дровосеком, из тех, что приходили сюда валить лес. За твоей скотиной я присмотрел. Она ухожена.

Старик тяжело вздохнул Модест, казалось, не двинулся с места.

— Ну что ж, поживем — увидим, — произнес он странным голосом. Этот голос не вязался с солдатским обличьем Модеста. Он вновь зазвучал по прежнему.

Жители Кампаса встретили Модеста с большой сердечностью. Он был первым, кто вернулся. Трое были убиты, двое ранены, трое в плену, и несколько человек находились еще на пути к дому. В первый раз после возвращения он обедал у Сонье. Как раз в тот день бабка испекла хлеб. От печи в кухне было тепло. На полу белела мучная пыль. На столе громоздились тяжелые ковриги хлеба. Собрались соседи, кто принес копченой колбасы, кто меду, кто форели. Модест ел со всеми, чувствуя на себе внимательные взгляды. Каждый старался выразить свое участие. Старик Сонье без устали наполнял узкогорлый графин — пурру — и пускал его по кругу, чтобы гости пили вволю. Несколько раз он повторил.

— Самое главное, дружище, — ты дома, да еще при тебе и руки и ноги. Ни малейшей царапины, это ли не везение! Вернулся целехоньким, словно и на войне не был.

Горцы расспрашивали Модеста о фронтовой жизни, и солдат отвечал без лишних подробностей. Все пришлось терпеть — и холод и жару, и голод и жажду. И спал он прямо на земле, и вши его заедали. После демобилизации ему довелось провести несколько ночей на настоящей кровати с мягким матрацем, — так он глаз не сомкнул, привык уже спать на твердой земле. Об атаках, боях, о пушках и снарядах он говорил еще короче. Видно, ему хотелось забыть об этой бойне, и он избегал даже слов, напоминавших ему о ней

Он тоже задавал вопросы. Кто умер, кто родился? Действительно ли истреблено так много леса, как он слышал? Сильно ли уменьшилось поголовье скота?

Когда Модест завел разговор о порубках, старики и женщины, окружавшие его, почувствовали замешательство при мысли о дровосеке, который увел его жену. Однако Модест был, как видно, не очень расстроен. Его гораздо больше заботила судьба родных мест и всего, что жило и росло в горах. Очевидно, не так уж много значила для него эта женщина — она была и ушла из его жизни.

Потом он с беспокойством спросил о медведях. Попадались ли они за это время, не видел ли кто их следов? Нет, ответили жители Кампаса, ни один не попадался. Больше они тут не водятся. Ни пастухи, ни охотники ни разу не замечали медвежьих следов. Должно быть, медведи переселились в другие края. Вдоль границы рубили и возили лес, стоял шум, и они, если и были, наверное, удрали на испанскую сторону или ушли па запад

Никого не удивили расспросы Модеста. Медведь загрыз его отца, и он не мог забыть этого. Еще мальчиком он в одиночку ходил в горы в поисках медведя. Мать звала его, бранила, пыталась запугать — все было напрасно! Уже в те дни он носил за поясом медно-перламутровую наваху, которой его несчастный отец так и не успел защититься от зверя.

И вот, вернувшись с войны, Бестеги опять толкует о медведе! Словно фронтовые годы не изменили его, словно не было у него другой заботы, как найти это призрачное животное! Война, с которой он пришел, уничтожила больше людей, чем все медведи всех гор на свете. Но Бестеги, казалось, ни о чем ином не мог думать.

Что ж, его можно понять. Он воевал с немецкими солдатами, но не питал к ним никаких чувств. Он не знал их. Он не ведал ни лиц их, ни жизни. Что может значить далекая Германия для бедняка из-под Люшона? Ему дали приказ: «А ну, собирайся, Бестеги Модест! Смажь салом башмаки и ступай в ту казарму, которая указана в твоей солдатской книжке. Так нужно. Таков закон. Иди, а то в Кампас придут жандармы и схватят тебя. Если же ты против, ты должен бежать, укрыться в горах и жить бродягой. В прежние времена, при первом императоре, некоторые решались на это, чтобы избавиться от набора и долгих лет войны. Но тогда ты вряд ли когда-нибудь сможешь вернуться в Кампас».

И он пошел, потому что таков был закон и все ему подчинялись.

Медведя же Модест хорошо знал. Это был его враг. Он изучил его от пасти до кончиков когтей. Зверь отнял у него отца. А перед тем он задрал телку. Медведь был убийца и грабитель, тот, кто лишает тебя плодов твоего труда и самой жизни. Его необходимо уничтожить. Если он останется в живых, то погибнешь ты.

Вот почему Бестеги неустанно преследовал медведя. Он хранил свои замыслы в тайниках сердца.

Несколько месяцев спустя Бестеги уже ничем не отличался от остальных горцев. Некоторые семьи оплакивали убитых и пропавших без вести. Модест потерял жену, но он был цел и невредим. У него был свой дом и своя земля. Сколько людей охотно поменялись бы с ним участью!

В первый год он занялся землей и оставшейся у него скотиной. Он продал одну из трех своих коров и запасся кормом на всю зиму. Он починил хлев и крышу дома. Односельчане решили, что он собирается выбрать себе другую подругу и готовит для нее жилище.

Никто так и не узнал о судьбе Камиллы Бестеги. Позднее, уже в тридцатые годы, приехал из Арьежа на похороны один из бывших жителей Кампаса; он рассказал, что в его городе умерла какая-то женщина. Ее звали Камилла, как и жену Бестеги, и она была из-под Люшона. Больше этот человек ничего не мог сказать, ибо ему не удалось разузнать о ней подробнее, но он счел за благо известить Модеста, который выслушал новость без малейшего волнения.

Итак, Бестеги забыл эту женщину, и ее образ не терзал больше его сердце; прошло много лет.

А может быть, мысль о ней — мертвой — не трогала его. Он любил ее живой и такой хотел удержать в памяти. Есть же люди, которые отказываются смотреть на лицо усопшего, стремясь сохранить в душе его облик таким, каким они его знали в счастливые времена.

Но все это было не совсем так. Теперь я могу сказать об этом. На самом деле до последнего вздоха Бестеги любил Камиллу, и любил ее, как верную жену.

Во время наших вечерних бесед он не раз говорил о Камилле, и она оживала для нас обоих. В жару очага, трепетавшего у наших ног, возникал образ этой любви: темные глаза, губы, как мальва, длинные угольно-черные волосы и улыбка, светлая, как весна.

Ветер завывал за окном, сотрясая двери, шевелил солому и сено в сарае. Под его мощными порывами шелестели вороха иссохшей травы, и эти звуки воскрешали свежесть лугов и радость лета. Ветер выл в дымоходе, как разъяренная собака; но вот под ровный низкий голос Модеста перед глазами встало ясное утро с пьянящим запахом травы, и высокие колосья, гибкие, как девичий стан, покачивались на слабом ветру.

Модесту не верилось, что жена его сбежала с дровосеком. Люди всегда готовы выдумать басню и увидеть зло там, где его нет. Просто жена его заблудилась в горах. И там… кто знает? Там ее настиг и растерзал медведь…

Что? Опять медведь… Второй раз медведь покусился на одну и ту же семью? Я втайне удивился. Не мог же медведь затаить зло против семьи Бестеги!

Модест ни разу не дал прямого ответа. Он произносил два — три бессвязных слова, а если я вынуждал его объясниться поточнее, он начинал бормотать в усы что-то совсем уж невнятное. Из его сбивчивых фраз получалось, будто жена его поднялась почти до вершин пограничных хребтов — то ли накосить травы, то ли присмотреть за овцами. И там медведь подстерег ее и загрыз.

Он унес ее, как сказочный дракон уносит королеву. Может быть, склонившись над угольями, старик тешил себя мечтой, что однажды утром королева вернется к нему из края лесов и скал, как бывает в сказках…

Однако по рассказам я знал, что через несколько недель после возвращения с войны, перед началом больших снегопадов, Бестеги отправился на охоту. Он исчез на пять дней, и в деревне решили, что он спустился в Люшон. Ему случалось и прежде уходить на сутки и ночевать в какой-нибудь харчевне, в сарае или невесть где. Но тут соседи встревожились и уже собрались было начать розыски, когда на закате он появился на тропе, спускавшейся с вершин, обросший, возбужденный, в изорванной одежде, с исцарапанными руками.

Он сказал, что видел медведя и пошел за ним. Да, видел, и очень близко. Однако медведь не принял боя, и крестьянин пустился по его следам. При нем был лишь кусок хлеба, ружье и испанский клинок. Ему пришлось долго идти, бежать, карабкаться по скалам, переводя впустую порох, а зверь без устали бежал себе рысцой, словно издевался нал ним.