Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 45

Чтение в детстве — романс

Окраина стройки советской,фабричные красные трубы.Играли в душе моей детскойЕрёменко медные трубы.

Ерёменко медные трубыв душе моей детской звучали.Навеки влюбленные, в клубемы с Ирою К. танцевали.

Мы с Ирою К. танцевали,целуясь то в щеки, то в губы.Но сердце мое разрывалиЕрёменко медные трубы.

И был я так молод, когда-тонадменно, то нежно, то грубо,то жалобно, то виновато…Ерёменко медные трубы!

«Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая…»

Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая, ронялаиз волос — что там? — шпильки, хотела уйти навсегда.И пластинка играла, играла, играла, играла,и заело пластинку, и мне показалось тогда,что и время, возможно, должно соскочить со спиралии, наверно, размолвка должна продолжаться века.Но запела пластинка, и губы мои задрожали,словно в лучших стихах Огарева: прости дурака.

«Включили новое кино…»

Включили новое кино,и началась иная пьянка,но все равно, но все равното там, то здесь звучит «Таганка».

Что Ариосто или Дант!Я человек того покроя —я твой навеки арестанти все такое, все такое.

«Где обрывается память, начинается…»

Кейсу Верхейлу[68], с любовью

Где обрывается память, начинается старая фильма,играет старая музыка какую-то дребедень.Дождь прошел в парке отдыха, и не передать, как сильноблагоухает сирень в этот весенний день.

Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркойсталинской: все как было, было давным-давно.Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки,в открытом кинотеатре показывали кино.

Про те же самые чувства показывало искусство,про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках.И бесконечность прошлого, высвеченного тускло,очень мешает грядущему обрести размах.

От ностальгии или сдуру и спьяну можноподняться превыше сосен, до самого неба наколесе обозренья, но понять невозможно:то ли войны еще не было, то ли была война.

Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети,плохой репродуктор что-то победоносно поет.Как долго я жил на свете, как переносил все этисердцебиенья, слезы, и даже наоборот.

«Когда в подъездах закрывают двери…»

Когда в подъездах закрывают дверии светофоры смотрят в небеса,я перед сном гуляю в этом сквере,с завидной регулярностью, по меревозможности, по полтора часа.

Семь лет подряд хожу в одном и том жепальто, почти не ведая стыда,не просто подвернувшийся прохожий —писатель, не прозаик, а хорошийпоэт, и это важно, господа.

В одних и тех же брюках и ботинках,один и тот же выдыхая дым,как портаки на западных пластинках,я изучил все корни на тропинках.Сквер будет назван именем моим.

Пускай тогда, когда затылком стукнупо днищу гроба, в подземелье рухну,заплаканные свердловчане пустьнарядят механическую куклув мое шмотье, придав движеньям грусть.

И пусть себе по скверу шкандыбает,пусть курит «Приму» или «Беломор»,но раз в полгода куклу убирают,и с Лузиным Серегой запиваеттолковый опустившийся актер.

Такие удивительные мыслико мне приходят с некоторых пор.А право, было б шороху в отчизне,когда б подобны почести — при жизни,хотя, возможно, это перебор.

«В обширном здании вокзала…»

Путь до Магадана недалекий,поезд за полгода довезет…

Горняцкая песня

В обширном здании вокзалас полуночи и до утрагармошка тихая играла:«та-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра».

За бесконечную разлуку,за невозможное прости,за искалеченную руку,за черт те что в конце пути —

нечетные играли пальцы,седую голову трясло.Круглоголовые китайцытащили мимо барахло.

Не поимеешь, выходило,здесь ни монеты, ни слезы.Тургруппа чинно проходила,несли узбеки арбузы …[69]

Зачем же, дурень и бездельник,играешь неизвестно что?Живи без курева и денегв одетом наголо пальто.

Надрывы музыки и слезыне выноси на первый план —на юг уходят паровозы.«Уходит поезд в Магадан!»

Море

В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты, где выглядят смешно и жалко сирень и прочие цветы, есть дом шестнадцатиэтажный, у дома тополь или клен стоит, ненужный и усталый, в пустое небо устремлен, стоит под тополем скамейка и, лбом уткнувшийся в ладонь, на ней уснул и видит море писатель Дима Рябоконь[70].Он развязал и выпил водки, он на хер из дому ушел, он захотел уехать к морю, но до вокзала не дошел. Он захотел уехать к морю, оно страдания предел. Проматерился, проревелся и на скамейке захрапел.Но море сине-голубое, оно само к нему пришло и, утреннее и родное, заулыбалося светло. И Дима тоже улыбался. И, хоть недвижимый лежал, худой, и лысый, и беззубый, он прямо к морю побежал. Бежит и видит человека на золотом на берегу. А это я никак до моря доехать тоже не могу — уснул, качаясь на качели, вокруг какие-то кусты. В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты.

«Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей…»[71]

Я на крыше паровоза ехал в город Уфалейи обеими руками обнимал моих друзей —Водяного с Черепахой, щуря детские глаза.Над ушами и носами пролетали небеса.Можно лечь на синий воздух и почти что полететь,на бескрайние просторы влажным взором посмотреть:лес налево, луг направо, лесовозы, трактора.Вот бродяги-работяги поправляются с утра.Вот с корзинами маячат бабки, дети — грибники.Моют хмурые ребята мотоциклы у реки.Можно лечь на теплый ветер и подумать-полежать:может, правда нам отсюда никуда не уезжать?А иначе даром, что ли, желторотый дуралей —я на крыше паровоза ехал в город Уфалей!И на каждом на вагоне, волей вольною пьяна,«Приму» ехала курила вся свердловская шпана.

«Нужно двинуть поездом на север…»

Нужно двинуть поездом на север,на ракете в космос сквозануть,чтобы человек тебе поверил,обогрел и денег дал чуть-чуть.

А когда родился обормотоми умеешь складывать слова,нужно серебристым самолетомдолететь до города Москва.

Осень

Уж убран с поля начисто турнепси вывезены свекла и капуста.На фоне развернувшихся небесшел первый снег, и сердцу было грустно.

Я шел за снегом, размышляя обог знает чем, березы шли за мною.С голубизной мешалось серебро,мешалось серебро с голубизною.

«Только справа соседа закроют, откинется слева…»

Только справа соседа закроют, откинется слева[72]:если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк.А потом загремит дядя Саша, и вновь дядя Севав драной майке на лестнице: так, мол, Бориска, и так,если кто обижает, скажи. Так бы жили и жили,но однажды столкнулись — какой-то там тесть или зятьиз деревни, короче, они мужика замочили.Их поймали и не некому стало меня защищать.Я зачем тебе это сказал, а к тому разговору,что вчера на башке на моей ты нашла серебро —жизнь проходит, прикинь! Дай мне денег, я двину к собору,эти свечи поставлю, отвечу добром на добро.

«У памяти на самой кромке…»