Станислав Буркин - До свидания, Сима Страница 45

До города было рукой подать. На велике можно было съехать, притормаживая, всего минут за семь, но вот обратно подниматься пришлось бы минут сорок, причем таща велосипед на себе. Поэтому я не любил часто туда мотаться. Там скучно, одни сплошные рестораны, бары, игровые автоматы и казино. Иногда внизу я встречал русских и англоязычных туристов и заговаривал с ними. Они спрашивали меня, что я здесь делаю, а я им зачем-то врал, что живу в хижине на берегу вместе с престарелым рыбаком, который держит меня, чтобы продевать леску в крючки и насаживать червяков. Не знаю, почему я им врал. Наверное, потому что Испания мне уже надоела, и я начал представлять, что я на Кубе. Мне кажется, что на Кубе люди еще живут природой и морем, а здесь, в Европе, природа и море — это что-то вроде дорогой обстановки, купленной вместе с домом. Всегда склоняешься на сторону человека, который думает о хлебе насущном, а не о том, как разбогатеть. Эх, горе вам, богатые, — кому понравятся эти слова Христа?

Однажды вечером мы все вместе купались в больших, но теплых как молоко темно-зеленоватых волнах, которые с каждым разом набрасывались все агрессивней и агрессивней на пологий песчаный берег. Внезапно полил крупный дождь, и мы с Эцио и Мерседес побежали, прикрываясь полотенцами, домой. Уже почти вскарабкавшись по крутой тропе на утес, я обернулся и увидел, что Матильда осталась сидеть на берегу. Я окликнул Мерседес, но она так пищала, что меня не услышала. Спустившись вниз, я подошел к ней и спросил, почему она не идет. Мне было ясно, что она поняла, но она не ответила, только подняла на меня свой тревожно-растерянный взгляд. Я решил, что время настало, и быстро упал на нее, именно упал, потому что она взвизгнула как кошка, которой наступили на хвост, и начала бить меня руками и материть по-испански на чем свет стоит. Потом спихнула меня со своего покрывала и, увязая в песке, неуклюже побежала наверх.

Лицо у меня горело от побоев, по нему хлестал дождь, я ревел и клялся себе, что одно из двух, либо изнасилую ее, либо утоплюсь в волнах разбушевавшегося Средиземного моря. Я вскочил и побежал попробовать утопиться. Когда волна отходила, я побежал за ней по пене, как вдруг следующая волна ударила меня словно мешок с песком, и я провалился под воду. Я едва успел вскочить на ноги, как новая волна захлестнула меня и, как тряпку в стиральной машине, легко перевернула мое тело кувырком. Я хлебнул воды, в нос мне ударило горькое предчувствие смерти. В тот момент я забыл все на свете, кроме одного-единственного желания вдохнуть воздух. В панике руки и ноги начали сами собой бороться за жизнь, и я уже решил было, что пропал, как море само бросило меня на песок и отхлынуло. Когда по моим бокам скатилась пенистая вода, я услышал позади шум и понял, что если не успею удрать, то волна через секунду захлестнет меня с новой силой. Я вскочил, сделал пару шагов по вязкому песку, тяжкая вода ударила мне в спину, и я полетел вместе с ней вперед. В ушах монотонно зашумело, я начал карабкаться под водой по тающему, исчезающему между пальцами песку. Когда волна начала отходить, меня опять положило на мокрый песок, я рванулся вперед и понял, что мне удалось спастись. Я отполз на четвереньках как можно дальше, туда, где волны уже не могли меня сцапать, и лег, вытянувшись во весь рост, зажмурился и замер, широко раскрыв рот. Когда перевел дух и раскрыл глаза, то оказался один на берегу в кромешной темноте. Надо мной качался индийский танец ребристых пальм. Сверкнула синяя молния, и все на мгновение осветилось. И после нее новая темнота, еще гуще прежней. Только очертания молнии остались ненадолго в моих глазах. А потом поднялся из поднебесной глубины захлебывающийся гром, словно злое первобытное божество силилось напугать всех кругом, а потом большими скачками укатилось куда-то, верно, напугав самого себя.

Прибежал Хавьер, схватил меня, положил на плечи как овцу и потащил наверх к вилле. Тогда я сказал себе, что люблю Матильду, но это была ложь, потому что все мои мысли были с ее сестрой. Все последние дни я наблюдал за Мерседес, я ходил по ее следам, против своей воли я подражал каждому ее жесту, я вставал с мыслью о ней, я ложился в оцепенении, я терзался, я мучился, я смеялся сам над собой и еще тысячу раз я что-нибудь делал из-за нее с собой. О Мерседес! У меня в груди екало, когда проносился мимо всего лишь одноименный автомобиль.

Как-то в жару мы с ней валялись на террасе (я в шезлонге, она рядышком на надувном матрасе) и потягивали позвякивающие льдом коктейли из узких длинных стаканов. Хавьер играл на фортепьяно в зале, и на волнах горячего воздуха поднимались, выныривая из-под террасы, его однообразные приглушенные аккорды.

— Дело даже не в возрасте, а в том, что я такая же, как он. Мы с ним одинаковые. А ты другой.

— Значит, возраст для тебя не имеет значения? — спросил я, цепляясь за гнилой подол надежды.

— Абсолютно.

— Если ты не можешь любить меня, тогда я мог бы быть твоим любовным рабом.

— А что ты умеешь делать?

— Все, — сказал я и подумал, что, собственно, ничего не умею.

— И что, я должна буду платить тебе по часам?

— Рабам не платят. Их только используют против их воли.

— Тогда пойди и принеси мне два кубика льда, — указала она пальцем в сторону кухни.

— Подожди, подожди, но ведь я не соглашался быть домашним рабом. Я согласен быть только любовным.

— Тогда намажь меня с ног до головы кремом.

— Вот это другое дело, — сказала я, вскочил и выдавил на ее темную волшебно-рельефную спину длинного желтого ужа.

Уж чудесно размазался, и спина у нее заблестела как маслянистый тропический лист в раю или в аду — в зависимости от того, где они растут, эти продольно изгибающиеся к середине листья. Желтые червяки, как мои маленькие приспешники, бодро плюхнулись на ее ноги, и я раздавливал их из ревности, размазывая всю эту волхвоватую сальность по бедрам, икрам и голеням моей, в этот знойный полуденный час только моей, любимой!

— Я могу тебе и массаж сделать, — пропыхтел рабский лицемер.

— Тогда начни со ступней.

Змейки поскакали по ее сморщившимся ступням от положения пяткой вверх, и я кропотливо запихал их остатки между ее длинными пальцами.

— Тебе не щекотно?

— Мне никогда не щекотно, — ответила она беспечно. — У меня железная нервная система.

Полностью полагаясь на систему, я без лишних вопросов приспустил с нее трусы и быстро выдавил на две круглые булочки по извилистой змейке своего сладострастия. Она не пикнула, система не подвела, и только через минуту моей усердной работы над искажением симметрии чудесно прохладных ягодиц, когда хлебопек уже, признаться, чуть ли не падал в обморок, Мерседес приподнялась на локтях и сказала равнодушно:

— Малыш, а ты чего там?

Я ляпнул что-то вроде: «Должно быть все помято, должно быть мято все!» — и возможно, на обоих известных мне языках, а может быть, и на вовсе неведомом мне, потому что ответила она буквально следующее:

— Тогда можешь и ниже, — сопроводив это рискованным гоготком.

Я уже чуть было не вкрался в запредельные области своих массажных, да и писательских способностей, так сказать, в святая святых ее телесного капища, как вдруг услышал знакомый откуда-то голос:

— Как это!

А я и не заметил, что фортепьяно, стоявшее у нас на шухере, замолчало. Конечно же, это был проклятый Хавьер. Почему проклятый, я объясню позже, а сейчас он взял меня за ухо двумя пальцами, как крысенка за хвостик, и отнес в мою комнату. Дверь хлопнула, и я остался один с жарко пульсирующим ухом в томительном ожидании продолжения.

Потом на протяжении часа с разных концов и глубин дома доносились звуки отвратительного скандала, скандала в той степени, при которой у меня на родине не обходится без поножовщины и суицидальных представлений. Глухо бились цветочные горшки, звонче разлетались коллекционные тарелки и вазы Мигуэлы. Потом раздался истошный вопль Мерседес, и я решил, что внутри произошло убийство и через пару минут моя дверь начнет разлетаться в щепки от страшных ударов топора обезумевшего испанского папаши.

Недолго думая, я растворил окно и спрыгнул со второго этажа в сад. Рыхлая рыжеватая грядка любезно приняла меня, и я совсем не ушибся, только расцарапался о колючие кусты. Я побежал вокруг дома и столкнулся с Мерседес.

— Я думал, он тебя убил! — выдохнул я и ни за что ни про что получил в больное ухо. Вечно мне от них достается.

Разобиженный, я пробежал через развороченный холл на лестницу и снова, уже добровольно, заперся в своей комнате.

Все время до вечера, пока у меня не кончались деньги на телефонном счете, я писал маме эсэмэски о том, что хочу немедленно вернуться домой. Мама пообещала позвонить на следующий день и написала, что если я не передумаю, то они меня заберут. Время от времени ко мне стучались, но я не открывал и не отзывался. Потом про меня часа на два забыли, и я сидел в тяжелом одиночестве, думая о том, что теперь ничего не исправить и единственное, на что я могу рассчитывать, это на ее прощальный поцелуй.