Джойс Кэри - Из первых рук Страница 45

И тут вернулись Бидеры. Сэр Уильям и леди. Сэр — большой, лысый, с обезьяньей шерстью на тыльной стороне рук. Голос — грохот ломовой телеги на мосту. Обольстительные манеры. Легкий поклон. Сияющая улыбка. Леди — высокая, стройная, глаза испанки, смуглая кожа, точеный нос. Руки — Эль Греко. Вещица для знатока. Я бы написал эти руки, подумал я, хотя к плечу они, пожалуй, худоваты; вот голова и торс из одного куска. Я бы взял и то и другое.

Леди Бидер была еще обольстительнее, чем ее муж.

— Мистер Галли Джимсон? Я так рада. Я знаю, вы редко наносите визиты. Мы не осмеливались и просить вас... могли лишь мечтать...

И она пригласила меня остаться к чаю. Такие люди могут себе это позволить. Им ведь ничего не стоит отдать диванные подушки в чистку.

Что я обожаю в богачах, так это их любвеобилие и непринужденность. Христианская атмосфера. Телемская обитель. Всем поделятся, потому что всего по горло. Все простят, потому что это им не стоит труда. Разбейте их дрезденскую чашку — они лишь улыбнутся. Только бы вы не смешались и не испортили всем настроения. Это единственное, что их волнует. Покой и радость. Мир на земле. В человецех благоволение.

Когда я впервые встретил Хиксона, я был готов целовать его несравненные ботинки. Я любил их от шнурков до каблука — настоящее произведение искусства; и он был так полон благоволения, оно прямо струилось из него, как запах его мыла, свежего белья, помады для волос, эликсира для зубов, лосьона для бритья, примочки для глаз и микстуры от запора. Мерцание светлячка. Манящего куда-то. Пока он не сгорит, бедняжка. Вспышка в темноте. Ведь богачам, понятно, не так-то просто выбраться из рая через игольное ушко. А провести всю жизнь в раю малость скучновато. Миллионеры достойны не только нашей любви, но и жалости. Будем же с ними учтивы. Это наш христианский долг.

Когда леди Бидер спросила, по вкусу ли мне чай, я ответил:

— Да, ваша милость. Мне все здесь по вкусу. Я в восторге. Вам придется спустить меня с лестницы, чтобы избавиться от меня. Вы и сэр Уильям — милейшие люди. У вас восхитительные манеры и восхитительный дом, восхитительные вещи и превосходный чай. Небось шиллинга четыре фунт? И это — даром. Гениальное не имеет цены.

Профессор беспрестанно покашливал и делал мне страшные глаза, но я не боюсь смутить благовоспитанных людей. Они привыкли к бестактным замечаниям. Богачи подобны королям. Они не могут позволить себе обижаться. Richesse oblige{43}. И они действительно старались, чтобы я чувствовал себя как дома, и не переставали осыпать меня комплиментами. А когда я рассказал, как Коукеры выставили меня из моей мастерской, они воскликнули, что надеются, я составлю профессору компанию и проведу у них конец недели, пока они будут в отъезде.

—К сожалению, мы не можем предложить вам остаться у нас подольше: у нас всего две спальни.

—Меня вполне устроит диван.

—О, мистер Джимсон, как можно! Вам будет неудобно.

—Тогда сделаем так: сэр Уильям будет спать вместе с профессором, а я — с ее милостью. Вы можете смотреть на меня как на женщину, в мои шестьдесят восемь.

Алебастр позеленел и так раскашлялся, словно он подхватил чахотку. Но я знал — смутить таких высококультурных людей невозможно. Они забывают, что такое смущение еще раньше, чем успеют кончить школу... заодно с верой в Бога и прочими скоропостижными чувствами.

—Неплохая мысль,— сказал сэр Уильям со смехом.

—Я весьма польщена, — сказала леди, — но боюсь, я помешаю вам спать. Я сплю очень беспокойно.

—Дорогая, — сказал, поднимаясь, сэр Уильям,— быть может, мистеру Джимсону будет интересно взглянуть на твои акварели?

—О, Билл, прошу тебя, не надо.

—Почему же, Флора? Твой последний этюд очень и очень недурен... Я, конечно, не ставлю его в ряд с картинами профессионалов. Но как непосредственное впечатление...

—Нет, нет,— сказала ее милость. — Мистер Джимсон будет смеяться над моими жалкими попытками.

Но, конечно же, им обоим хотелось, чтобы я посмотрел ее работу и сказал, что она изумительна.

И почему бы нет? Они были так добры ко мне, так милы.

—Что вы, — сказал я, — у дилетантов встречаются преинтересные вещи.

Профессор подпрыгивал, как горошина на сковородке. Он кашлял, гримасничал, стараясь внушить мне: «Будьте тактичны, будьте осторожны, эти люди во всем привыкли к высшим расценкам».

Но я засмеялся и сказал:

—Не волнуйтесь, профессор. Я не собираюсь водить ее милость за нос. У меня и в мыслях этого нет. Я слишком восхищаюсь ее прелестным носиком.

Сэр Уильям достал мольберт и большую папку красного сафьяна с золотой монограммой. Он вынул оттуда двойной лист великолепного бристольского картона превосходных пропорций с миленькой маленькой картинкой посредине. Небо с облаками, трава с деревьями, вода с бликами, коровы с рогами, домик с дымом и работник с вилами, в синей блузе и шляпе.

—Очаровательно, — сказал я, попыхивая сигарой. — Не хватает только названия. Как бы ее назвать? «Пора ужинать». Сразу видно, этот малый проголодался.

—Мне кажется, небо вышло не так уж дурно, — сказала она. — Я просто положила краску и больше не трогала.

—Правильно, — сказал я. — Главное — не переборщить. Покупайте краски первого сорта, и они сами сделают все, что нужно. Прелестно!

—Очень рада, что вам нравится, — сказала леди. Она была так мила, что я подумал: а не сказать ли ей все-таки кое-что?

—Конечно, — продолжал я, — небо чуть-чуть неожиданно, чуть-чуть случайно, словно кошка пролила молоко.

—Кажется, я понимаю, — сказала ее милость.

—Но право, мистер Джимсон, — вступился сэр Уильям. — В Дорсете небо именно такое. Это типичное дорсетское небо.

Профессор так яростно подмигивал мне, что лицо его стало похоже на концертино с дыркой. Но я не внял. Дилетантам можно говорить что угодно — они и ухом не поведут. Разве что подумают: «У всех этих художников такие допотопные вкусы. Завистливые ископаемые. Им нравится только то, что они делают сами, вся эта надуманная абракадабра, в которой нет ни правды, ни чувства природы».

—Да, — подтвердил я, — типичное небо. Типичное случайное небо. Это я и хочу сказать. Что мы здесь видим? Пустоту... мило брошенную на превосходный ватман дорогой кисточкой из верблюжьего волоса.

—Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, — сказала ее милость. — Да, да, понимаю... Чрезвычайно интересно.

И она сделала сэру Уильяму знак левой бровью; он тут же замолчал и быстро убрал картон, словно кадр сменился в кинофильме. А на его месте — хлоп! — уже лежал другой. Славненькая вещица: облака с небом, деревья с травой, река с мокрой водой, барка с мачтой, лошадь с хвостом и человек со спиной.

—Вот это прелестно, — сказал я. — Бесподобно! В манере де Виндта. Поглядите только на зигзаг мачты в воде. Какая техника!

—Жена специально изучала технику акварели, — сказал сэр Уильям. — Там очень сложные приемы.

—Ужасно сложные, — сказал я. — Но ее милость вполне ими овладела. Теперь остается одно — забыть их.

—Кажется, я понимаю, что имеет в виду мистер Джимсон, — сказала леди. — Да, в техницизме таится опасность...

И она так ласково взглянула на меня, что я готов был расцеловать ее тут же на месте. Настоящая леди. Сколько снисходительности к мерзкому, грязному старикашке, при всем его невежестве и предрассудках.

—Вот-вот, — сказал я. — Тут нам и аминь. Посмотрите на меня. Один из искуснейших художников мира. У кого еще была такая техника? Разве что у Рубенса в его лучшие времена. Я бы мог показать вам написанный мною глаз... женский глаз, который побьет все, что создал Рубенс. Маленькое чудо, сотворенное кистью! И если бы мне не повезло, я провел бы всю жизнь за подобными фокусами. На радость миллионерам и крысикам. Но я спасся. Как — одному Богу известно. Выпал из трамвая. Потерял билет и добродетель. Вы не поверите, ваша милость: почти все, что я сделал за последнее время, технически немногим лучше экзерсисов любой девицы после шести уроков в хорошей школе. Дикая, несуразная мазня. Разница в том, что моя мазня — о чем-то, это результат опыта, а делать то, что делают дилетанты... все равно, что высвистывать задом «Энни Лорри»{44} сквозь замочную скважину. Может, это и требует техники, — но стоит ли оно труда? Я к тому веду, ваша милость, почему бы не заняться настоящим делом? Пошевелить мозгами, я хочу сказать — поработать головой. Почему бы не поразмыслить немного? Сесть и спросить себя, к чему и о чем все это.

И тут оба они, глядя на меня с таким христианским всепрощением, что я был готов выложить им чуть не всю правду, заговорили разом:

—О мистер Джимсон, не кажется ли вам... конечно, я всего лишь дилетантка... что интеллектуализм в искусстве таит в себе большую опасность?

—Разрушает эстетическое чувство, — грохотал сэр Уильям. — Не кажется ли вам, мистер Джимсон, что величие французских импрессионистов, таких, как Мане и Моне, зиждется на их отказе от классических канонов?