Ольга Славникова - Легкая голова Страница 45

Против воли Максим Т. Ермаков расплылся в широкой глупой улыбке. Его давно никто не хвалил, он даже не мог сообразить, как давно. Максим Т. Ермаков напомнил себе, что эти пригревшие его богомольцы не в курсе про десять миллионов долларов – но ему самому эти деньги вдруг показались настолько неважными, что совесть его моментально очистилась. Важным показалось другое, и Максим Т. Ермаков смог, наконец, сформулировать вопрос:

– Когда я борюсь за себя – борюсь ли я только за себя?

– Хорошо, что вы спросили, Максим, – задумчиво откликнулся Шутов. – Не знаю, не могу сразу ответить. Вы действительно принадлежите к новому человеческому типу, никогда прежде в России не существовавшему. Я бы, пожалуй, обозвал вас иностранцем, если бы таких, как вы, не стало в вашем поколении большинство. Прежде, в традиционном обществе, бороться за других значило бороться за целое, скрепленное чем-то над-личностным, пусть даже варварским. Теперь – только спасение свободных индивидов всех по отдельности, что возможно для Господа, но никак не для человека. Вы, Максим, боретесь за других, подобных себе, с монстром, вооруженным до зубов, в том числе моралью. И ваша борьба куда безнадежнее, чем подвиг, скажем, трехсот спартанцев, и не по причине монстра, а потому, что объект рассыпчат, нет общего адреса. Я бы вам желал, чтобы вы дожили и поняли: Господь в таких делах – лучший Интернет.

– Ну, это вряд ли, честно вам скажу, – поморщился Максим Т. Ермаков. – Не хочу перед вами себя приукрашивать. Я действительно индивид обыкновенный, которого грузят кто Господом, кто катастрофами, кто причинно-следственными связями. А я хочу одного: отсидеться полгода и уехать из страны. Нет во мне ни воодушевления, ни патриотизма. Не вижу, чем эта страна для меня лучше других. По мне, так намного хуже. Разбитые дороги, взятки, грязища, одни гайцы чего стоят с их волшебными полосатыми палочками, приносящими за дежурство десять тысяч рублей левого дохода. Нет уж, я сначала буду искать где глубже, а потом где лучше. Видите, какой я хам: пришел о помощи просить, а не поддакиваю, оскорбляю ваши хорошие чувства. Вас вот тоже поимели, заставили изображать притон, а вы небось еще и патриоты.

– Тут все сложнее, Максим, – мягко проговорил Шутов, качая головой. – Наша родина – православная вера. Для веры, как для Интернета, неважно, где находится физическое тело человека, лишь бы он был подключен к сети. Помните, как раньше говорили: за веру, царя и Отечество. Вера на первом месте, она и есть основа, как теперь говорят, айдентити. Но это все опять фундаментальная наука, вы не готовы и не хотите пока.

– Да, действительно, Василий Кириллович, давайте ближе к сегодняшнему дню, – деловито вмешалась Саша, за чьей спиной, в окне, низкий рассветный луч слепо искал просвета между двумя угловатыми крышами, будто нитка пыталась войти в игольное ушко. – А то проговорим на общие темы и не поймем, что делать-то надо для Максима.

Тут интеллигент, который все это время, насупясь, копался в своих очках, поднял близорукие глаза цвета выдохшегося одеколона и гулко кашлянул, привлекая всеобщее внимание.

– Что делать, как раз не вопрос, – проговорил он небрежно, устанавливая обратно на лицо уродливые очки, которые от его усилий не стали чище, разве что круглее. – Молодому человеку нужно жилье на полгода и документы на новое имя. Сашенька, деточка, дай-ка мне бумагу и чем писать.

Саша вскочила, крутнулась, положила перед интеллигентом два свежих писчих листа и старую сувенирную ручку в виде гусиного пера из пожелтелой пластмассы. Интеллигент, склонив голову к плечу, изящно сплел на бумаге единственную строчку и пододвинул лист Максиму Т. Ермакову.

– Вот, заучите этот номер наизусть, а бумагу уничтожьте, – произнес он властно, и как-то сразу сделалось видно, что никакой он не интеллигент, а, пожалуй, офицер-отставник, жилистый, горелый, с остатками силы в подвяленных мышцах и с сердцем, завязанным в узел. – Через несколько дней Саша вам принесет мобильный телефон, чистый, незасвеченный. Этот телефон для одного-единственного звонка. Когда выберетесь на берег и переоденетесь, позвоните с телефона по номеру, который перед вами. Получите дальнейшие инструкции. Больше вам пока знать не нужно, это азы конспирации, как вы сами можете понимать. Да не смотрите так перепуганно, молодой человек, – бегло улыбнулся псевдо-интеллигент, словно из мятой ткани быстро выдернули суровую нитку. – Я товарищам из спецкомитета с огромным удовольствием сделаю конфузию. За одно то хорошее, что они творили в Афганистане.

– Я не перепуганно. Спасибо, – пробормотал Максим Т. Ермаков. Странный, конечно, тип, этот, в очках. Меняется на второй взгляд и на третий. Может, бывший разведчик, может, сам особист.

– Ну что ж, друзья, на сегодня разврат окончен, – объявил хозяин притона со смущенной улыбкой. Гости, бледные и словно разбухшие телами после бессонной ночи, стали неловко вылезать из застольной тесноты, оставив как есть бесстыдный натюрморт, где две толстоногие куры и белая рыбина напоминали голых женщин, затраханных до смерти.

– Максим, а вы когда собираетесь прыгать? – тихонько спросила Саша, провожая Максима Т. Ермакова в коридор.

– Недели через две, наверное, – ответил он равнодушно, держа в охапке свой бесформенный портфель с твердой начинкой. Внезапно до него дошло, что это не просто слова, что все произойдет на самом деле и очень скоро; сердце вдруг зачерпнуло холодного, будто упавшее в колодец ведро.

– Не бойтесь, – сказала Саша обыкновенную в таких случаях глупость. – Все будет хорошо, вы обязательно спасетесь.

Через две недели, уже в середине холоднющего августа, в половине двенадцатого ночи, как и было условлено, Максим Т. Ермаков подъезжал на честно отслужившей свое, навсегда оставляемой “Тойоте” к Нагатинскому метромосту. Августовская ночь была черна, насыщена сырым электричеством. Кажется, шел дождь: под некоторыми фонарями он напоминал просыпанные в беспорядке стальные швейные иголки, под другими было пусто. Максим Т. Ермаков шуршал и прел в тугом гидрокостюме, затянутом на мягкую хватку широкой молнии до самого горла. На крестец больно давила “сковородка” – пластина свинца, под которой, казалось, пекся горячий и едкий пирог. Сверху Максим Т. Ермаков напялил старую ветровку, еще из красногорьевских запасов, и драные джинсы, у которых из-за пухлости неопрена не застегнулась ширинка. Поскольку одеваться пришлось в полной темноте, в тесноте Просто-Наташиного журчащего туалета, извлекая гидрокостюм из-за ледяного на ощупь унитаза, все на Максиме Т. Ермакове сидело плохо, криво, как бывало в детсадовском, что ли, возрасте, когда унизительно теплые одежки натягивали и застегивали чужие невнимательные руки.

По правде говоря, Максим Т. Ермаков трусил, как сопливый пацан. Рядом, на пассажирском сиденье, лежал пистолет, поблескивая на разворотах черной гадючьей чешуей, и Максим Т. Ермаков то и дело на него косился. Накануне он отъехал на “Ямахе” в какое-то дикое место и там, в глухом овражке, среди папоротников и обросших серыми грибами поваленных стволов, тщательно вылущил обойму, ссыпал пульки за пазуху развалившейся коры и для верности щелкнул пару раз по громадному червивому груздю, не нанеся красавцу ни малейшего урона. И все-таки он не мог отделаться от чувства, что каким-то непостижимым образом одна-единственная пуля осталась в пистолете, что ПММ утаил ее, будто карамельку, за рубчатой щекой.

Чтобы отвлечься от дрожи и дурноты, Максим Т. Ермаков мысленно, шаг за шагом, проследил свои последние действия. Сразу после посещения оврага он рванул обратно в Москву, на Андропова, имея за плечами рюкзак, а в рюкзаке маленькую сумку, куда уместилось все его посмертное имущество. В сумке, помимо свернутого валиком спортивного костюма и пары плотных денежных кирпичей, лежал дешевенький мобильник, тщательно запеленутый во много слоев полиэтилена и тряпья. Эту пенсионерскую модель, похожую на упаковку таблеток, Саша принесла, сунув на дно пакета с продуктами, и так посмотрела на Максима Т. Ермакова намазанными ясными глазищами, будто влюбилась. Лучше сейчас не вспоминать об этом моменте. Сумку Максим Т. Ермаков спрятал немного поодаль от места предполагаемого всплытия, в куче слежавшейся лиственной прели, что скопилась за годы в маленькой мусорной чаще.

Странное это было чувство – прощаться с прежней жизнью. Просто-Наташина блеклая квартирка вдруг сделалась родной, словно Максим Т. Ермаков вырос в этих узеньких стенах. Многое, очень многое приходилось бросать. Компьютер, например, милый обжитой захламленный писюк, с истертой пальцами Максима Т. Ермакова клавиатурой, где от букв остались почернелые скорлупки. Например, мультибрендовую коллекцию шелковых галстуков, почти не ношенных с того момента, как Просто Наташа выбросила одежду, – интересно, кому достанутся? Утробные звуки водопроводных труб были как бурчание в собственном животе Максима Т. Ермакова. Почему-то из-за вещей, взывавших отовсюду, куда ни посмотри, сильнее чудилось, что предстоит умирать по-настоящему.