Самюэль Беккет - Молллой Страница 45

Когда шёл дождь, когда шёл снег, когда шёл град, передо мной возникала следующая дилемма: Следовало ли продолжать идти, опираясь на зонт и насквозь промокнув, или же остановиться и укрыться под зонтом? Дилемма была фиктивная, как и большинство дилемм. Ибо, с одной стороны, всё, что осталось теперь от зонта — это несколько лоскутов, порхающих вокруг спиц, а с другой, я мог бы продолжать идти, очень медленно, используя зонт не как опору, а как укрытие. Но я так привык, с одной стороны, к идеальной водонепроницаемости моего превосходного (в прошлом) зонта, а с другой, к своей неспособности двигаться без его поддержки, что дилемма оставалась для меня неразрешимой. Я мог бы, конечно, сделать себе палку и продолжать идти, невзирая на дождь, на снег, на град, опираясь на палку, раскрыв над собой зонт. Но я её не сделал, не знаю почему. И когда на меня обрушивался дождь и прочее, что обрушивается на нас с неба, я продолжал двигаться, опираясь на зонт, промокнув до нитки, но чаще останавливался как вкопанный, раскрывал зонт и ожидал, когда всё это кончится. В этом случае я также промокал до нитки. Но дело не в этом. И если бы вдруг с неба посыпалась манна, то я бы ждал, неподвижно замерев под зонтом, когда она кончится, прежде чем ею воспользоваться. Когда я уставал держать в руке вздёрнутый зонт, я перехватывал его другой рукой, а освободившейся похлопывал и растирал те части моего тела, до которых мог дотянуться, чтобы поддержать циркуляцию крови, или характерным для меня жестом прикладывал её к лицу. Длинное острие зонта напоминало палец. Мои лучшие мысли пришли мне в голову во время таких вот остановок. Но когда становилось ясно, что дождь и т. д. будет идти весь день или всю ночь, тогда ко мне возвращался здравый смысл, и я сооружал себе шалаш. Но мне не нравились больше шалаши, сделанные из веток. Ибо листьев вскоре не осталось, не считая хвойных деревьев. Однако не в этом была истинная причина, по которой мне разонравились шалаши, не в этом. А в том, что, оказавшись в шалаше, я ни о чём не мог думать, кроме плаща моего сына, я буквально видел его (плащ) и не замечал ничего другого, он заполнял собой всё пространство. Наши английские друзья называют такой плащ ' макинтошем, и я вдыхал залах резины, хотя макинтоши редко бывают резиновыми. Так что я избегал, насколько это было возможно, шалашей, предпочитая им свой верный зонт, или дерево, или изгородь, или куст, или какие-нибудь развалины.

Мысль о том, чтобы выйти на большую дорогу и попросить меня подвезти, ни разу не пришла мне в голову.

Мысль о том, чтобы поискать убежище в деревнях, у крестьян, мне бы не понравилась, даже если бы она посетила меня.

Я вернулся домой, имея при себе пятнадцать нетронутых пенсов. Нет, два я потратил. Следующим образом.

Мне пришлось претерпеть не только эту грубость, снести не одну обиду, но о других я рассказывать не буду. Удовлетворимся единственным примером. Возможно, другие ожидают меня в будущем. Хотя не. наверняка. Но они останутся неизвестными. Это уж точно.

Был вечер. Я спокойно поджидал, стоя под зонтом, улучшения погоды, как вдруг кто-то грубо толкнул меня сзади. Я ничего не слышал. Я находился в таком месте, где был совсем один. Чья-то рука развернула меня. Передо мной стоял толстый румяный фермер. На нём был непромокаемый плащ, котелок и сапоги. По его пухлым щекам бежали струйки, вода капала с его пушистых усов. К чему все эти детали? Мы с ненавистью смотрели друг на друга. Возможно, это был тот самый фермер, который так вежливо предложил отвезти нас с сыном домой. Вряд ли. И всё-таки его лицо было мне знакомо. И не только лицо. В руке он держал фонарь. Он не был зажжён, но зажечь его можно было в любую минуту. В другой руке он держал заступ. Закопать меня, в случае необходимости. Он схватил меня за куртку, за лацкан. Пока он ещё не тряс меня как следует, но потрясёт в подходящее для этого время. Он всего-навсего ругал меня. Я не понимал, что я сделал, чтобы привести его в такое состояние. Возможно, поднял высоко брови. Но я всегда их по дни маю высоко, брови почти касаются моих волос, а от лба остаются одни морщины. Наконец, я понял, что я нахожусь не на своей земле. Это была его земля. Что я делаю на его земле? Вряд ли есть другой вопрос, которого я так боюсь и на который никогда не мог дать сносный ответ. Что я делаю на чужой земле! Да ещё ночью! Да ещё в такую собачью погоду! Но я не утратил присутствия духа. Обет, — сказал я. Когда я того желаю, у меня довольно внушительный голос. Кажется, он произвёл на него впечатление. Фермер выпустил меня из рук. Паломничество, — сказал я, закрепляя достигнутое преимущество. Он спросил куда. Победа была за мной. К Фахской Мадонне, — сказал я. К Фахской Мадонне? — с недоверием сказал он, как будто знал Фах, как свои пять пальцев, и в нём нигде не было Мадонны. Но разве есть такое место, где не было бы Мадонны? К ней самой, — сказал я. К чёрной? — спросил он, чтобы проверить меня. Насколько мне известно, она не чёрная, — сказал я. Другой на моём месте потерял бы самообладание. Но не я. Я знаю эту деревенщину и её слабые места. Здесь вы до неё не доберётесь, — сказал он. Её заступничеством я потерял сына, — сказал я, — и сохранил его маму. Такие сантименты действуют на скотовода безотказно. Если бы он только знал! Я рассказал ему в подробностях то, чего, увы, не было. Не то чтобы мне не хватало Нинетты. Но она, по крайней мере, как знать, во всяком случае, да, очень жаль, неважно. Мадонна беременных женщин, — сказал я, — замужних беременных женщин, и я, ничтожный, дал обет дотащиться до её статуи и воздать ей хвалу. Происшествие это даёт некоторое представление о моих способностях, даже в этот период. Но, кажется, я переиграл, ибо глаза его снова налились злобой. Могу я попросить вас об одолжении, — сказал я, — и Господь вас отблагодарит. Я добавил: Сам Господь послал вас сегодня ко мне. Какое унижение — просить о чём-то у человека, готового размозжить тебе голову, — но это даёт иногда неплохие результаты. Стакан горячего чая, — умолял я, — без сахара, без молока, чтобы взбодриться. Оказать столь ничтожное одолжение несчастному паломнику было, честно говоря, заманчивым. Ладно, — сказал он, — пойдёмте в дом, там вы обсохнете у печи. Нет, нет, — воскликнул я, — я поклялся идти к ней, не сворачивая в стороны! И чтобы сгладить плохое впечатление, вызванное этими словами, вынул из кармана флорин и протянул ему. В кружку для бедных, — сказал я. И добавил, поскольку было темно: Один флорин в кружку для бедных. Далековато идти, — сказал он. Господь будет вам сопутствовать, — сказал я. Он задумался, как умел, над сказанным. А главное, ничего не есть, — сказал я, — да-да, я не должен ничего есть. О, старина Моран, ты коварен, как змей! Конечно, я предпочёл бы насилие, но не посмел рисковать. В конце концов, он ушёл, сказав, чтобы я подождал. Не знаю, что там было у него на уме. Когда он удалился на достаточное расстояние, я закрыл зонт и припустил в противоположную сторону, под проливным дождём. Так я потратил флорин.

Теперь я могу завершить.

Я шёл мимо кладбищенской стены. Была ночь. Возможно, была полночь. Дорога круто поднималась в гору, я шёл с трудом. Ветерок гонял тучи по чуть побледневшему небу. Великое дело иметь участок земли, в вечное пользование, поистине великое. Но если бы действительно в вечное. Я подошёл к калитке. Она была заперта, как и положено. Я не смог её отомкнуть. Ключ вошёл в скважину, но не поворачивался. Заржавел? Новый замок? Я вышиб калитку. Отступил на обочину и со всего размаху бросился на неё. Я вернулся домой, как велел мне Йуди. Наконец, я кое-как встал на ноги. Чем так сладко пахнет? Сиренью? Возможно, примулой. Я направился к ульям. Они стояли на обычном месте, чего я и опасался. Я снял с одного крышку и опустил её на землю. Она представляла собой маленькую крышу с острым коньком и крутыми скатами. Я засунул руку в улей, провёл по пустым рамкам, ощупал дно. В одном из углов моя рука наткнулась на лёгкий сухой комок. Он рассыпался в моих пальцах. Пчёлы сбились в рой, все вместе, чтобы хоть немного согреться, чтобы попытаться уснуть. Я вынул горсть. В темноте я — не смог её рассмотреть и положил в карман. Прах был невесом. Пчёлы оставались в улье всю зиму, мёд у них забрали, сахарного сиропа не дали. Да, теперь можно ставить точку. К курятнику я не пошёл. Куры тоже были мертвы, я это знал. Разве что убили их иначе, за исключением, возможно, серой хохлатки. Мои пчёлы, мои куры, я покинул их. Я направился к дому. Он стоял в темноте. Дверь была заперта. Я вышиб и её. Возможно, я мог её отпереть, одним из своих ключей. Я повернул выключатель. Света не было. Прошёл на кухню, в комнату Марты. Никого. Добавить больше нечего. Дом был пуст. Электрокомпания отключила свет. Мне обещали подключить его снова, но я сам не захотел. Вот каким человеком я стал. Я вернулся в сад. На следующий день я рассмотрел горсть пчёл. Пыль, чешуйки, крылышки. В ящике возле- лестницы лежало несколько писем. Письмо от Савори. Мой сын чувствует себя хорошо. Естественно Довольно об этом. Он вернулся. Он спит. Письмо от Йуди, в третьем лице, просит написать отчёт. Он его получит. Снова лето. Год назад в это же время я ушёл Теперь я освобождаюсь. Однажды меня посетил Габер, он пришёл за отчётом. А я-то думал, что покончил со всеми этими визитами и разговорами. Заходите ещё, — сказал я. Как-то пришёл отец Амвросий. Возможно ли! — сказал он, когда увидел меня. Кажется, он и правда любил меня, по-своему. Я попросил его больше на меня не рассчитывать. Он начал говорить. Он был прав. А кто не прав? Я ушёл от него. Я освобождаюсь. Возможно, я ещё встречу Моллоя. Моему колену лучше не стало. Но не стало и хуже. Теперь у меня костыли. Я буду двигаться быстрее. Отличные наступят денёчки. Всё, что можно было продать, я продал. Но за мной остались огромные долги. Довольно с меня быть человеком, больше я этого не выдержу. Никогда уже не зажгу эту лампу. Сейчас я её задую и выйду в сад. Я думаю о долгих майских и июньских днях, когда я жил в саду. Однажды я разговорился с Анной. Она сообщила мне новости о Зулу и сестрах Эльснер. Она знала меня, она меня не боялась. Она не выходила на улицу, не любила выходить на улицу. Она разговаривала со мной из окна. Новости были плохие, хотя могли быть и хуже. Надо оставаться оптимистом. Дни стояли прекрасные. Прошедшая зима оказалась исключительно суровой, так все говорили. И потому мы заслужили это роскошное лето. Не знаю, заслужили ли. Птиц моих никто не убил. Они были дикие. И однако же не утратили доверчивости. Я узнал их, и они, кажется, узнали меня. Как знать. Некоторые пропали, появились и новые. Я попытался лучше понять их язык, не прибегая к помощи моего. Это были самые длинные, самые прекрасные дни в году. Я жил в саду. Я уже говорил о голосе, который я слышал. Я начал привыкать к нему, понимать, что ему надо. Он не произносил тех слов, которым учили Морана, когда он был маленьким, и которым он, в свою очередь, научил своего маленького сына. Так что сначала я не понимал, что ему надо. Но в конце концов понял. Я всё понял, всё понимаю, возможно, неверно. Но дело не в этом. Он сказал мне, чтобы я написал отчёт. Значит ли это, что я стал свободнее, чем раньше? Не знаю. Узнаю. И я вошёл в дом и записал: Полночь. Дождь стучится в окно. Была не полночь. Не было дождя.