Дарья Симонова - Половецкие пляски Страница 45

А Ларочка стояла вне этого моментального потока нервных догадок и озарений, мерзнувшая в резиновых тапочках на зимнем растрескавшемся бетоне, и по-прежнему улыбалась, легкая, красивая и чужая.

7

…Невозмутимой оставалась только бабушка, последняя из могикан. Она умудрялась примирить в своей голове всех, каждого пожурить и, не отходя от кассы, отпустить грехи, если чадо вело себя сносно и не плевалось жеваной бумагой. Элечке, надежде семьи, прощалось меньше всех, но с нее все как с гуся вода. Первый Элин друг, которого она привела знакомиться с домочадцами, наблевал в коридоре, и это был единственный сестренкин конфуз на Глебовой памяти. Ибо более никто из кавалеров представлен не был. В юности Элька пропитывалась тягой к суициду из-за каждой мелочи и обстоятельно разъясняла бабушке, почему лучше отравиться, чем повеситься или утонуть. Бабушка сначала теряла дар речи, но постепенно вовлекалась в мрачноватый выбор и искренне отвергала отраву как мучительный и опрометчивый вариант. «Почитай-ка лучше «Госпожу Бовари», как она загибалась!» — «Ну так ведь она мышьяка налопалась, — презрительно парировала начитанная Элька. — Можно ведь было мозгами пошевелить и выбрать кое-что получше… И вообще я не понимаю, чего ей не нравилось. Она просто с жиру бесилась…»

Маленький Глеб обижался: почему у него не братья, а сестры, да еще и старшие, задающие правила игры. Особенно упивалась своей властью Элька и с жаром «стучала» бабке на все шалости брата. Но, к чести своей, сама тоже бывала в ударе. Однажды, в один из давних беспокойных периодов жития семейством под одной крышей, отец привел в дом лоснящуюся, с заносчивыми повадками даму с безупречно нарисованными бровями. В прихожей она мельком поморщилась — бабушка на кухне жарила лук. Отец заерзал, понял, что сплоховал, и от смущения еще больше обнаглел. Закрылся с гостьей в детской комнате — мол, обсудить дела. При сем мадам оставила свои супермодные следы на взлелеянном бабкой ковре. Такое простить было нельзя — и обычно уравновешенная до самой селезенки мать превратилась в фурию. Глебу сцена понравилась. Он был целиком и полностью на маминой стороне. Шустрая Элька схватила портняжные ножницы и откромсала от дорогой шубы добрый кус меха. Для новой немецкой куклы. В горячке никто и не заметил ущерба. Отец ушел из дома на неделю. Элька ревновала его даже больше, чем мать, как и положено, наверное, примерной дочери, однако на папочку зла долго не держала и даже станцевала на его тридцатипятилетие перед гостями показательную «цыганочку», почему-то одновременно скидывая с себя многослойные цветастые одежды. Этому ее в танцевальном кружке не учили. Отец умилился и долго еще потом повторял, что давно догадывался о сакральной сути «цыганочки» как стриптиза по-русски.

Тогда Эльке было лет семь или восемь, а теперь ей тридцать, и совершенно не известно, что у нее на уме теперь. Она приезжает завтра, а сегодня в доме пахнет ожиданием и смотринами жениха, которого тоже приведут на днях, и маме придется с ним смириться, какой бы он ни был, даже если он тоже наблюет в коридоре. Мать заранее роется в поисках своей вечной старой сумочки с разнокалиберными бигудями. Мир не меняется с самого своего сотворения, а кажущиеся перемены — всего лишь фокусы познания.

Элька вошла утром, одетая в тонкий лимонный запах, с неправдоподобно ровной стрижкой, укладывавшей волосы в два завитка на щеках, сглаживавших все неопределенности Элькиной масти категорической стилизацией под чарльстон. В кремовом костюме, слишком светлая для осени и слякоти, будто только что переодевшаяся и надушившаяся прямо на лестнице, перед тем как войти в дом. Быстрая, острая даже на безмолвный язык, Элька сразу учуяла специально для нее клубящийся ванильный аромат и закричала тут же: «Мамуль, чего напекла?» Свалила все свои сумочки-коробочки в прихожей и приступила к обходу владений, перекатывая карамельку во рту. Увидев Глеба, она ехидно вскинула бровь, загодя предвкушая свои любимые издевки над младшим, который по народной традиции и вовсе был дурак. Глеб решил переждать ее боевитое настроение, особо не попадаясь сестрице на глаза. К счастью, Элька соизволила понять, что Глебушка принадлежит к той части человечества, для которой вопрос «как дела» не имеет ни малейшего смысла. Опять-таки, возможно, к счастью, в общении с близкими Элька чаще пользовалась немилосердными констатациями, нежели вопросами вежливости. Она давно уверилась в бессмысленности этикета. Людей, которых она еще не могла с неукротимой четкостью зачислить в свою иерархию, Элька предпочитала сторониться.

За столом Эля хохотала над робкими матушкиными намеками на фату и белые кринолины, капнула на юбку джемом и тут же решила ее выбросить, — мать беспокойно морщила лоб, не успевая за ее причудами, Глеб безмолвствовал, обдумывая внезапную атаку. Его интерес к кончине никогда не виданной тетки медленно превращался в назойливое любопытство, какое одолевает престарелую девственницу, подслушивающую соседский скандал. Теперь он жаждал любых тайн, существующих или выдуманных, сплетен, бреда — лишь бы разворошить в человеке его Несказанное. Страсть к личным подробностям, вероятно, болезнь, а также частая беда мальчиков, воспитанных бабушками, как однажды злорадно изрек матушкин друг по театру, романа с которым у мамы не получилось, не заладилось что-то.

Об этом донесла Элька и еще о том, что — увы! — во всем виноват Глеб, чье воспитание огорчило наклюнувшегося жениха-интеллигента, когда он рискнул посмотреть на будущую родню. Глеб не поверил: к тому времени он уже усвоил, что ничто так просто не заканчивается, а Элька просто любила мистифицировать своей псевдоосведомленностью о чем угодно, будь это дырка на чужом чулке или дата ввода войск в Гондурас. Правда, любые ее россказни были сводкой голых фактов без каких-либо ремарок о настроениях, погодах, улыбках, тактильных ощущениях, астральных прозрениях и настигшем катарсисе. Если она слышала: «Нам вчера принесли котенка, он рыжий, маленький, пушистый, резвый, ласковый, прыгал, напустил лужу, но он безумно понравился моей дочке», — то передавала это так: «Это невозможное животное тут же наделало на ковер». Она говорила так не от черствости и не со зла, и даже, напротив, от слабости. Элька боялась нырять в кашу страстей и сантиментов, она и так была набита ими, как крольчиха — детенышами, но выдать себя хоть на йоту — ни-ни! Она с детства решила быть взрослой, безупречно владеющей всеми клапанами души, и посему держалась своими бледно-молочными пальчиками за конкретную обыденность жизни. Элька влюбилась в девятнадцать: она была до кончиков ногтей потрясена тем, что можно сутками сидеть сложа руки, почти не есть и думать только об Одном, в то время как «Одно» она видит только раз в неделю и по полчаса, потому что «Одно» ведет крохотный, сугубо практический факультатив. Элька не желала более времени столь дикого, разрушительного и бесполезного.

Она, разумеется, теперь искренне считала, что набралась ума и сочетается браком с прелестной квартирой без свекрови, зато с кокер-спаниелем и полками, набитыми философией. Последнее, конечно, жирный «плюс» для матушки, правда, возможные конфузы счастливого избранника все равно перевесят. Всегда найдется что-то, ничтожная деталька — грязное словцо, оброненное при теще, или неловкое движение, или прыщик на носу от переизбытка гормонов, — в общем, нечто, за что женишок дорого заплатит, что станет роковой ахиллесовой пятой… Неужели Элька выбрала этот стервозный сценарий с бедным Йориком под боком?

Или она опять решила быть бедной и слабой и забросить свою суперработу, где она играла в хваткую карьерист-ку и осуществила девичью мечту всюду ездить на такси. Как только у нее появились деньги — столько, что между «нет» и «скоро не будет» образовался приятный промежуток «есть», — Элька прекратила давать взаймы. Она влезла в долги сама, ибо охапками покупала одежду, в полном бреду и почти не глядя, больше половины браковала, приходя домой, а потом раздаривала. Но кушать и ездить становилось не на что. Однако, судя по репликам из кухни, будущий муж бережлив, но прочих недостатков не имеет, капитала, правда, тоже, зато у него квартира и тишина маленького кармана города, где улицы узкие, ни трамваев, ни прочих колес, а летом сирень и дикая вишня закрывают окна от чужих глаз, и именно здесь лучше приютить свою любовь, чтоб потом сердце екало от уютно обставленных воспоминаний. Впрочем, райончик для богатых, и Элькин философ попал туда уж никак не благодаря себе, что и не суть важно — главное, что Элька довольна. Ведь ей пора, тридцать лет — время уже не детское. Хотя цифры не понюхаешь и не потрогаешь, а когда сидит перед тобой щуплая и костистая фигурка в трениках, рот набила пирогом и внимает телевизору с астрологическим прогнозом, — какая разница, тридцать, двадцать пять или сорок восемь.