Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра! Страница 45

– Помнишь? – тихо переспрашивает Арон.

Роза молча кивает. Тяжелая, багровая краска медленно заливает её широкое лицо, полную шею.

Она бросает быстрый взгляд на мраморный подоконник, точно силясь увидеть закопчённый до черноты чугунок, в котором исходит паром жалкая горстка золотистой мамалыги. Внезапно душистый сытный дух ударяет ей в ноздри. Роза украдкой сглатывает вязкую слюну, что внезапно заполняет рот. Ей кажется – время повернуло вспять. Там, за порогом, повисло знойное марево голодного послевоенного лета. Какое пекло стояло тогда! Казалось, в округе всё до последней былинки было выжжено. Раскаленный булыжник обжигал через сандалии подошвы ног.

Босой мужчина в рваной свитке и бараньей папахе протягивает чёрную растрескавшуюся ладонь. Запавшие глаза неотрывно глядят на чугунок. «Геть отсюдава! Геть!» – она толкает его. Бьёт в впалую грудь. Откуда столько силы в её детских тонких руках? Как зверь, оберегающий свою добычу, она хрипит злобно и яростно: «Геть!» «Что ты хочешь от меня, старик? Что ты мне выворачиваешь душу? – хочет крикнуть Роза в голос. – Зачем ты позоришь меня перед детьми? Перед мужем моим? Ты думаешь я всё забыла? Нет!

До конца своей жизни буду помнить, как лежал этот молдаванин посреди двора, как медленно катилась его папаха. Ноги в рваных постолах дёрнулись несколько раз, и он затих. Разве ты забыл, как я совала ему в рот комья горячей, словно огонь, мамалыги, как толкала в плечо: «Дядечка, вставай! Дядечка!» За что мне это? За что?» Тёплый тугой комок подкатывает к горлу.

– Чтобы этого больше не видеть ни нам, ни нашим детям, ни детям наших детей, – шепчет словно заклятие Дуся и трубно сморкается.

Мальчик долго исподлобья смотрит на взрослых. Потом переводит взгляд на арбуз. С тихой печалью пересчитывает истекающие розовым соком последние ломти. И, сурово сдвинув выгоревшие на солнце брови, поворачивается к Арону:

– Пусть будет по-твоему. Пусть эта скрипачка ест на здоровье!

Но женись на ней! Женись! И тогда она станет нашей!

Ах как хохочет сапожник Арон, раскачиваясь из стороны в сторону на своём стуле. А как смеётся Роза! Как трещит ее старый узкий халат.

– Женитесь, Арон! Женитесь! За чем стало дело? – кудахчет сквозь хохот Миша.

– Чтоб ты был здоров, моя умница, – чуть не плачет от смеха Дуся.

Разве в этом шуме можно услышать тихий скрип двери?

– У вас здесь так весело, что мне просто стало завидно, – смущенно улыбается скрипачка.

Она в нерешительности стоит на пороге своей комнаты.

– Идите сюда! – Дуся манит её пальцем. – Что вы прячетесь от нас? Мы не кусаемся!

– Угощайтесь! Первый арбуз в этом году, – конфузливо кивает Миша.

– Подождите минуточку! У меня есть свежий хлеб. Вы знаете, я жила с дедушкой, так он научил меня есть арбуз с хлебом. Необыкновенно вкусно!

В эту ночь Арон долго не мог уснуть. Он ворочался. Вздыхал.

Вышагивал босыми ногами по старым скрипучим половицам. Казалось, душный, жаркий воздух обволакивает грудь, забивает горло.

Потом вышел на галерею. Опёрся о влажный от ночной сырости мраморный подоконник. Камень приятно холодил кожу. Со двора доносился терпкий запах ночных фиалок. Арон задумчиво, долго смотрел на тонкий, точно сточенный нож, серп луны, на низко нависшее звёздное небо. Редкие облака, набегая на луну, отсвечивали перламутром и были похожи на створки раковин, которые морские волны тысячами выносят на одесский берег. От этих движущихся облаков, подгоняемых ветром, свет звёзд казался трепещущим, зыбким. «Как субботние свечи», – подумал Арон. Неведомо из каких потайных закоулков памяти вдруг выплыл тяжелый массивный подсвечник с семью плошками и маленьким серебряным колокольчиком, неясные путанные звуки молитвы: «Ашер кидшану бе мицвосав». Он повторил несколько раз эти полузабытые слова. Что они означают? У кого об этом спросить? Тех, кто сидел рядом с ним за родительским столом, покрытым белой туго накрахмаленной скатертью, давно уже нет на этом свете. «А может быть, ничего этого не было? Может, всё это тебе просто почудилось. За кого ты хочешь молиться, Арн? – Он назвал себя детским полузабытым именем, и от этого странно похолодело в груди. – За мёртвых? За себя? За живых? Что тебе нужно от Б-га? – Арон провёл рукой по лицу, от лба к подбородку. Это был жест его отца. Так он начинал субботнюю молитву. – ТЫ выбираешь время, когда каждому из нас родиться и жить, – прошептал он. – Мы не можем изменить это время. Человек слаб телом и душой. Так не отнимай последнего. Не разъединяй нас. Дай нам силы любить ближнего». Он услышал, как за его спиной скрипнула дверь, и вздрогнул.

– Что с вами, Арон? Вам плохо?

Он обернулся. Перед ним стояла Роза. Сонная, встрёпанная, укутанная в простыню, которую с трудом стягивала на высокой груди.

– Роза! Как ты меня напугала! Так от страха и помереть недолго.

Ты же, не про нас будь сказано, точно привидение в саване. Настоящий диббук, – рассмеялся Арон.

Роза зашикала:

– Тише! Сейчас всех поднимете на ноги! Хорошенькое дело. Уже скоро утро, а вы еще не ложились. Слышу: туп-туп, туп-туп. Думаю, плохо ему!

– Что ты понимаешь, женщина! Иди спать! Не мешай мне! Я разговариваю с Б-гом.

Арон кивнул на бархатный купол ночного неба и ласково подтолкнул Розу к двери.

Над двориком повисла ночная тишина.

Минск, 1975 г.

СВАТОВСТВО

Спит Фаня на коротком, узком диванчике, что примостился у самой двери. Спит вполглаза, словно воробей на чуткой ветке. Едва рассветёт, едва шаркнет на улице дворницкая метла – она уже на ногах. Кулёчки, баночки, мешочки – всё еще с вечера аккуратно уложено в корзину. Базар есть базар. Разве угадаешь, что он тебе может преподнести: удачу или обман?

Частенько, вернувшись домой и разложив на кухонном столе свои небогатые покупки, Фаня впадает в ярость. Она начинает проклинать базар, не забывая ни одной его будки, ни одного навеса, ни одного оцинкованного мясного прилавка, ни одной изрубленной и посыпанной крупной солью колоды. «Провалитесь в тартарары! Горите синим пламенем! Это не базар – это притон для фармазонщиков и грабителей! А рубщики? Это же разбойники с большой дороги. Не успеешь оглянуться – уже без гроша в кармане. А что в кошелке? Пучок вялой моркови, десяток тухлых яиц. Ноги моей больше там не будет!» Но проходит день, другой – и снова с вечера снаряжается корзина.

Чуть свет бежит Фаня мимо сонных домов, крепко зажав в руке потёртый кошелёк. Ещё издали слышен торжественный звон цепей, лязг замков, скрип железных ворот. Базар протирает глаза.

Въезжают первые грузовики, фургоны, подводы. По рядам разносят ящики, мешки, корзины. На прилавки выкладывают пунцовые тугие помидоры, тёмно-лиловые, словно выкупанные в густых чернилах баклажаны, цветущие нежным румянцем абрикосы. Фаня охватывает всё это на бегу цепким, оценивающим взглядом. «Быстрей, быстрей», – торопит она себя. Быстрей, пока горластые перекупщицы не взяли власть в свои руки. Быстрей, пока еще спят франтихи – дачницы, простофили-приезжие, мотовки-курортницы. Все – кто не знает цены копейке. Быстрей, пока правит великий закон базара – почин.

– А что на почин? – занозисто вскидывается первый покупатель.

И даже самый неуступчивый, прижимистый рубщик безропотно кивает. Чаша весов с гирями подпрыгивает вверх. Конечно, приварок не Б-г весть что: пашинка, косточка, подребёрок. Но закон есть закон: первый покупатель – всегда праздник. А где праздник, там нет места мелочному расчету. В противном случае не видать тебе удачи до конца дня.

Бежит Фаня вдоль прилавков, кружит, словно коршун, выискивая добычу. И лишь только дюжий мужик в рыбацких сапогах открывает проволочный садок – она уже рядом.

– Почем? – Фаня безошибочно выхватывает самую большую рыбину. «Килограмма два с хорошим гаком, – прикидывает она, – нафаршировать – пальчики оближешь. Но он сейчас столько заломит, что в глазах потемнеет». Её тонкие губы, расцвеченные алым бантиком помады, заранее складываются в скорбную улыбку. Она поддевает точным, скупым движением жаберную щель, и ноздри её густо напудренного мясистого носа хищно вздрагивают:

– Вчерашний улов, – сурово рубит Фаня и небрежно кладёт рыбу на прилавок.

Но тотчас, словно лишь любопытства ради, небрежно спрашивает:

– Сколько же вы хотите за свою мелочь? Так чтоб продать, – со значением роняет она. И тут же язвительно добавляет: – Час на жаре – и эту рыбу уже можно будет выбросить на помойку.

– Фанечка! Ты? – Кто-то дёргает её за руку.

Фаня оборачивается и цепенеет. Перед ней стоит золовка. Грузная, в ярком, узком для неё платье с громадной брошкой на пышной груди. Она вся излучает радость от неожиданной встречи:

– Люба моя ! Сердце моё! – Закинув полную руку Фане на плечи, золовка прижимает её к себе. – Как здоровье? Как Вовчик? Как Мусенька? Что вы не заходите?! Ни слуху ни духу.