Наталия Терентьева - Чистая речка Страница 45

Школа у нас одна, та, вторая, мажорная, – не в счет, там учатся дети очень богатых людей, которых у нас мало, и районной администрации. Говорят, там по три-четыре человека в классе, и учителя называют по имени-отчеству даже маленьких детей. Я в это верю.

Однажды мы гуляли по поселку и проходили мимо этой школы. В ней же есть и детский сад с бассейном и огромным огороженным парком. У ворот красивого нового двухэтажного здания с разноцветными окнами стояла большая белоснежная машина со значком, похожим на старинный герб. Я обратила внимание, что дверь машины открыта, а рядом стоит, склонившись, прилично одетый мужчина и что-то негромко говорит человеку, сидящему в машине.

Когда мы поравнялись с машиной, то услышали его слова: «Георгий Иваныч, прошу вас… Опоздали… на музыкальный класс… Георгий Иваныч, пойдемте!» В машине сидел совсем маленький мальчик, лет четырех-пяти, и играл на планшете. Он не обращал никакого внимания на своего шофера или гувернера, я не знаю точно, кто это был. На… слугу, так, наверно, правильнее сказать.

С той, другой жизнью, которой как будто и нет, мы не соприкасаемся никак. Если только случайно не видим ее краешек. Там, наверно, какие-то другие законы. Я настолько ничего об этом не знаю, что даже не могу сказать, хочу я туда или нет.

Я вижу, что там прекрасные вещи, может быть, как раз из того мира приехали к нам Пашкины внесезонные ботинки, там быстрые сверкающие машины и нежные пушистые шубки, в которые кутаются красивые женщины, там много шоколада, фруктов и другой вкусной еды. Но я не уверена, что хочу туда.

Я не уверена, что хочу, чтобы моему будущему ребенку – а у меня обязательно будет два или три ребенка – кланялся шофер. Я вообще не люблю, когда один человек унижает другого. Хотя это происходит постоянно – учителя унижают детей, дети унижают учителей, когда те их не слышат, старшие дети унижают младших, все унижают смешных или просто непохожих на остальных.

Интересно, откуда это в человеке? Ведь в животном мире такого нет. Животные просто съедают своих самых слабых родственников, но не все, только хищники. Значит, человек – хищник? И я тоже – хищник? Вот моя мама, мне кажется, хищником не была. Может быть, поэтому она так рано и умерла? Я больше не знаю никого, у кого бы так рано умерли родители, маме было всего тридцать семь лет. Есть дети, у которых родители погибли – в автокатастрофе, или их убили в драке, или даже зарезали по ошибке – так было у одной нашей девочки, хотели зарезать соседа, а зарезали ее маму, ошиблись этажом. Но просто умереть, заболеть и умереть, – такое, мне кажется, редко бывает.

А мама была очень хорошим человеком, так я думаю. Я вообще не помню, чтобы она кричала. Она была аккуратной, приветливой, все время кому-то помогала – то одному ученику, то другому. Ей часто звонили чьи-то мамы, бабушки, жаловались, рассказывали о своих проблемах, она как-то пыталась их решить. Может быть, все-таки не все люди хищники…

Я думаю об этом, потому что неожиданно Паша попал в зависимость ко мне. Я иначе сказать об этом не могу. Я не получаю никакого удовольствия, оттого что он смотрит на меня глазами преданной собаки. Я ничего для этого не делаю. И не просто смотрит. Такое впечатление, что он старается быть лучше. Постирал себе всю одежду, попросил у Зинаиды рубашки, нашел даже пиджак, одевается в школу как домашний мальчик – наши всегда ходят только в свитерах. Ни разу при мне не курил, хотя теперь стал курить – тоже, видно, благодаря мне. Запах я слышу, но с сигаретой не видела. Интересно, надолго ли его хватит.

Идти ли мне к Виктору Сергеевичу заниматься в субботу, я сразу не могла решить. Главное, чтобы Паша не увязался со мной на рисование. Он-то не рисует, но будет меня ждать, болтаться под дверью. А как я буду потом возвращаться? Меня опять отвезет Виктор Сергеевич, а с Пашей будет приступ ревности?

В субботу ближе к обеду я зашла к тете Тане и попросила дать мне хлеба.

– Че это ты? Обедать не будешь? – насторожилась она. – Обед же скоро, зачем тебе хлеб?

Я решила не посвящать тетю Таню в свои планы, ничего не сказала.

– Слышь, Брусникина, – сказала тетя Таня, нарезая большие ломти сероватого хлеба – почему-то она заказывает только такой хлеб, невкусный, пустой, даже в школе хлеб вкуснее. – Вот когда ты молчишь, ты так доводишь человека нормального, ты представить себе не можешь! Хочется взять половник и дать тебе по башке!

Я инстинктивно отодвинулась от тети Тани, ее крутой нрав всем известен. Она и тарелку с едой может кинуть, если очень злая, и дяде Грише от нее достается. Она любит только собак, у нас живут три собаки, она их кормит, целует, зовет оригинальными именами – Наполеон, Семен Семеныч и Варька. У нас есть две девочки Вари в детском доме, поэтому это довольно обидно. Но с тетей Таней не поспоришь.

– А че у тебя с тем учителем? Машина у него… класс! Расскажи, тогда хлеба дам.

– Ничего, – сказала я, чувствуя, что из моего плана, кажется, ничего не выйдет.

Я решила улизнуть до обеда, взяв с собой побольше хлеба. Голодной пройти два километра, потом сидеть рисовать, а затем и танцевать до изнеможения я точно не смогу.

– А ничо, так и иди отседа! Давай-давай, топай! Пусть тебя любовники кормят! Раз… так пусть и кормят. – Тетя Таня высказалась очень грубо, ничуть не заботясь о приличиях.

Вот обернуться и сказать ей, чтобы не смела так говорить? Мне не хотелось связываться с тетей Таней, у которой язык как помело и которая детей не любит, я это точно знаю. Да и ребенком меня она, кажется, не считает. Когда кто-то из наших мальчиков так выражается в школе, Серафима обычно спрашивает: «Ты что думаешь, ты уже в колонии? Подожди, еще немного осталось!» А мы просто привыкли к тому, что нам в нашей столовой всю еду поливают матом, как соусом.

На самом деле тетя Таня часто поливает еду мерзким мутным соусом, который она готовит из лука, какой-то травы и перекисшей сметаны, и не кладет в него соли. Откуда-то она знает, что если все поливать соусом, то будет вкуснее. Не знаю, мне уже от вида ее соуса обычно плохо становится. Когда была жива Надежда Сергеевна, то повариха вела себя скромнее, сейчас же ей лучше не попадаться под руку, и готовить она стала хуже. Или просто я выросла и вижу все немного по-другому.

Я не успела уйти, как тетя Таня взяла меня за плечо. Я вздрогнула, подумала, что она и правда решила ударить меня половником.

– Ладно, бери хлеб, – милостиво разрешила она. – Садись. Супа бы дала, но еще не сварился, мясо старое, жесткое. Хочешь выпить?

– Нет, – удивилась я. Ничего себе… Что, она и другим предлагает?

– Расскажи, – подмигнула тетя Таня. – Да ты садись, Брусникина, садись… Тебя как зовут-то по-нормальному, а то всё Руся, Руся…

Я промолчала и садиться не стала. Тетя Таня, не слишком обращая на меня внимание, достала откуда-то из-под большого стола, на котором она готовила, темную грязноватую бутылку без наклейки. И две чашки. Быстро налила себе, выпила, налила еще, теперь в обе чашки.

– Давай, Брусникина, за мужиков! Без них нам никуда! – она снова подмигнула мне и добавила матерную частушку. Смешно. Слышали бы наши мальчики, повторяли бы две недели.

Я развернулась и ушла.

– Эй! Э! – кричала мне вслед тетя Таня. – Куда ты пошла-то?

Я понимала, что ничего хорошего в том, чтобы иметь такого врага, как она, нет. Но не дружить же мне с ней? Не выпивать вместе?

Я решила все же остаться на обед и вышла во двор. Ко мне тут же подлетел Веселухин.

– Привет, – сказал он, хотя мы виделись сегодня раз пять.

– Привет, Паша! – сказала я как можно дружелюбнее.

– Я с тобой завтра утром побегу, – сказал Паша.

– Молодец, только я бегаю с малышами.

– И ладно, – покладисто ответил Паша, – вместе побежим. А… после обеда ты что делаешь?

– У меня же по субботам рисование, Паша. А ты почему на футбол не пошел? Ребята же ушли с утра, я видела.

– Не пошел, – глупо улыбнулся Паша. – Я на рисование с тобой пойду.

– Рисовать будешь? – вздохнула я.

– Не, просто ждать тебя. А потом… – он с надеждой заглянул мне в глаза. – Погуляем по городу, а? Я тебе мороженое куплю…

– Я не очень люблю мороженое, Паша, спасибо, – ответила я, вглядываясь в своего приятеля. Паша и не Паша, что-то так сильно изменилось в нем. Да! Зачесал себе кок – модная и очень глупая прическа у мальчиков. Но не только это. Взгляд изменился. Раньше был взгляд веселый и свободный. А сейчас – одновременно заискивающий и… хищный, если я ничего не путаю.

– Тогда чипсы или сухарики. А, Руся? Да? Пойдем?

– А деньги у тебя откуда, Паша? – все-таки спросила я.

Паша отвел глаза. Ясно. «Нашел» у кого-то под матрасом или еще что-то придумал.

– Где ты взял деньги, Паша, говори, – повторила я. Я ему не старшая сестра и не воспитатель. Но мне было его жалко. И тревожно за него.