Валерий Примост - Штабная сука Страница 45

— Хорошие стишки?

— Паршивые стишки, ни хрена не понятно в этой галиматье, знаешь, как… ну, в общем, натуральная дурня… И все равно — чмырь чмырем.

— Да они, знаешь ли, Феклистов, умники образованные, они все такие, никакие.

— Ну ты хоть раз наберись мужества, дай в рыло одному, другому, третьему, — не слушая жену, продолжал Феклистов, — и все будет нормально. Ты же мужик, а не баба. Обидно.

— Да ладно тебе, Феклистов, — успокаивающим тоном произнесла жена, выходя из ванной и вытирая руки о фартук. — Нашел из-за чего…

— Знаешь, Тань, если бы наш Антошка вырос хоть вполовину таким же — наверное, удавил бы собственными руками…

— Брось, Феклистов, не бери в голову. Пойдем, поужинаешь, отдохнешь… Все будет нормально.

— И то верно, — ответил он, гася сигарету и поднимаясь. — Прием пищи — дело святое.

— Только знаешь чего, Феклистов, — сказала жена, когда, прикончив куриную ножку с гречневой кашей, начпрод тяжело поднимался из-за стола. — Ты бы все же избавился от него, да поскорее. По-женски чувствую: он тебе еще хлопот доставит столько, что… — она покачала головой.

— Да я это и по-мужски чувствую, — мрачно ответил начпрод. — А ты знаешь чего, Тань?

— Чего?

— Плесни-ка мне пятьдесят капель белой. Устрою поминки по спокойной службе. А то сдается мне, что она уже на ладан дышит.

Глава 5

— На, переодевайся, — сказал Феклистов, бросая на стол перед Шаховым комплект нательного белья и новое хэбэ.

Шахов поднял на начпрода отсутствующий взгляд, несколько секунд смотрел, потом снова опустил веки.

— Переодеться можешь прямо здесь.

Шахов оперся на стол, встал и начал медленно расстегивать пуговицы куртки.

— Хорош, — проворчал в своем углу Дыбенко. — Нечего сказать, хорош. Допрыгался. И это только начало. Не жилец он, Шура, жопой чую, — обратился он к Феклистову.

«Не жилец, — подумал Шахов отстранение — Не жилец. Где-то я это уже слышал…»

Он равнодушно разделся догола, потом развернул принесенные Фвклистовым вещи и начал одеваться.

— Делать-то что думаешь дальше, солдат? — спросил негромко Феклистов.

Шахов не ответил. Надев нательное белье, он присел на край стола и сосредоточенно рассматривал шов на форменных штанах.

— Чего делать, чего делать, — сказал недовольно Дыбенко. — А чего тут делать? Тут надо либо жить прилично, чтобы не дрочили, либо подыхать по-собачьи.

Шахов, видимо, удовлетворившись качеством шва, вздохнул и начал надевать штаны.

— Можно еще в бега податься, — продолжал рассуждать Дыбенко. — Только здесь это трудно — закрытый пограничный район, как-никак. Патрулей как собак нере-занных. А так бы — в самый раз: тепло ведь, лето. Это зимой не побегаешь, при минус сорока. Так, только до автобусной остановки добежишь и — в госпиталь, на переплавку. Как думаешь, Шахов?

— Ладно, хорош, Коля, — остановил его Феклистов. — Хватит воздух гонять, что твой поршень.

— Опять, — разозлился Дыбенко. — Опять! Снова ты за чмыря этого заступаешься, Шура! Да за каким хером он тебе нужен, объясни мне, начальник? Какой от него толк? Мало, что ли, он тебе — да и мне тоже — мозги посношал? Дня ведь еще, ни единого дня еще не было, чтобы он не залетал, не палился бы на чем-нибудь, во что-нибудь не вляпывался! А ему-то чего, с него как с гуся вода. А вот если он чего-нибудь похлеще выкинет, то не он — мы свои жопы подставлять будем! Я вон и так уже из-за этого его дневника дурацкого мимо политотдела ходить боюсь. Писатель херов!..

— Коля…

— Да че «Коля», Шура, че «Коля»? Оно бы ладно один дневник, а то ведь каждый божий день цирк нам здеcь устраивает. То в умывальник, видите ли, боится спуститься, в собственную роту, и потому сам не моется, коростой зарос, как пес шелудивый, и здесь срач развел, похуже, чем на мусорнике, то в столовую по страху своему чмырному носа не кажет и, знай себе, ходит попрошайничает — мне Чагатай уже все уши прожужжал, — то эншу палится, то по морде получает от каждого встречного-поперечного!..

— Послушай, Коля…

— Нет уж, я долго всю эту муть выслушивал, теперь ты меня послушай! На хера нам этот цирк, Шура, в продслужбе, а? У нас что, своих проблем нету, да? Нам что, больше делать нечего, как только его говно разгребать здесь каждый день? Так давай будем ходить за ним хвостиком, в роте с ним жить, чтобы его никто не обижал, с ложечки кормить, подмывать по три раза на дню, сопли ему вытирать…

— Коля, не мечи икру, — досадливо поморщился Фек-листов. — Ты думаешь, меня самого это все уже не достало? Но не мржем мы писарей менять каждый месяц, как перчатки, никто нам этого не позволит. Да ты сам посуди, вот приду я к эншу, к Чуме, к козлу этому, с рапортом — хочу, мол, одного придурка вернуть в роту, а на его место взять другого, — а он меня спросит: а какие у вас основания, товарищ капитан, это делать? Что мне в рапорте писать? «Наш писарь — чмырь задроченный, который постоянно нас лажает, он нас задолбал, видеть мы его уже не можем, подавайте нам другого», так, что ли?

— Напиши, что, мол, служебное несоответствие, — Дыбенко заметно поостыл.

— Да? Не пойдет. Накладные оформляются правильно и в срок, продслужба работает как часы, замечаний нет. Где ж тут несоответствие?

— Напиши, что терпели, пока можно было…

— Коля, ну ты как будто Чуму не знаешь! Он же сразу придолбается: почему столько терпели, почему сразу не принимали мер, не доложили по команде, почему не в состоянии навести порядок во вверенной вам продслужбе? Ты как первый день в армии, Коля! Сам, что ли, не понимаешь?

— Первый — не первый, всякие уроды были, а с таким, честно, еще не сталкивался, — махнул рукой Дыбенко.

— Теперь столкнулся, — вздохнул Феклистов. — Да если его сейчас в роту возвращать, сразу паливо начнется, труба: почему писарь жил не в подразделении, почему питался не в столовой, почему не было доложено о случаях неуставных взаимоотношений, почему не отбыл наложенное начальником штаба взыскание… И еще куча «почему». Понял?

— Понять-то понял, но… Над нами уже все смеются. Широков, засранец, вчера: «Что-то продслужба совсем зачмырилась». Чего, спрашиваю. А он мне: «Вы уж извините, товарищ старший прапорщик, но как казарма начинается с дневального, так и служба — с писаря».

— Ладно, — отмахнулся Феклистов, — нашел кого слушать. Ты что, не помнишь, каким этот Широков сам в первые полгода был? Это потом уж отъелся да раздобрел, а поначалу…

— Да дело не в Широкове, Шура, — повысил голос Дыбенко, — хрен с ним, с Широковым. Ты мне скажи, чего нам-то делать?

— С Шаховым?

— С Шаховым, да. Заменить некем, что ли? Вон в зенитно-ракетном дивизионе, и в реактивном тоже, духов-студентов море. Выбирай — не хочу.

— Да есть кем заменить, Коля, есть, — устало вздохнул Феклистов. — Но во-первых, оснований нет, а во-вторых, где гарантия, что новый будет лучше?

— Ебтать, да любой будет лучше!

— А вот хер его знает, товарищ старший прапорщик. Поговорку про шило и мыло знаешь? То-то…

На протяжении всего разговора Шахов сидел за своим столом, размазав пустой взгляд по покрытой стеклом столешнице. Очень скоро после начала разговора он потерял нить и теперь безнадежно залип в густом и черном, как гуталин, замешанном на страхе и отрешенности, чувстве жуткой, смертельной, равнодушной ко всему усталости. Кажется, войди сейчас Баринов с автоматом наизготовку, Шахов бы даже не изменился в лице.

Мягким движением он положил перед собой лист бумаги, взял ручку с обгрызенным колпачком и — подумав с минуту — аккуратно вывел:

«Я — не жилец, и я это знаю:

Смерти страшней приближение к смерти.

Ваше жилье хуже гроба, поверьте.

Я — не жилец, я уже уезжаю…»

Он так увлекся, что не усек, чем закончился разговор шефов. Услышав недовольный окрик, Шахов поднял глаза и увидел, что оба начальника стоят перед ним. Он вскочил, засовывая листок в карман.

— Дай сюда, — протянул руку Дыбенко.

Взяв у Шахова листок, он пробежал его глазами, потом показал Феклистову, смял и швырнул куда-то в угол.

— Придурок, — сказал он зло. — Неизлечимый придурок. Покачав головой, он двинулся к выходу.

— Оставайся здесь, — сказал Шахову Феклистов. — Мы скоро будем.

Когда шефы вышли, Шахов опустился за стол, уронил голову на руки и заплакал.

Он даже не дернулся, когда в кабинет вошел сержант Баринов. Еще двое стали в дверях.

— Пойдем, — сказал Баринов, в упор, сверху вниз, глядя на Шахова. — Поговорить надо.

Шахов забился в угол и хотел что-то сказать, но Баринов перебил его:

— Только вякни — и конец тебе. Из этой комнаты даже на чердак посрать не выйдешь.

Шахов безнадежно завис.

— Ну, вставай давай, — повторил Баринов. — Живее. Перегнувшись через стойку, он выдернул из-за стола одеревеневшего от страха Шахова, подцепил из стопки несколько чистых бланков накладных и вышел из кабинета. Двое сопровождающих вели за ним бессловесного Шахова.