Владимир Шаров - Будьте как дети Страница 46

Назавтра, ближе к вечеру, он появился снова с большим караваем белого хлеба, вдобавок приволок мешок картошки и за столом, когда она уже отварила целый котелок и налила в кружки чай, принялся объяснять, что хочет дать Дусе одно очень важное послушание - начать собирать в Хабаровске эти самые считалки.

Он говорил с ней как раньше в Москве, когда она приходила к нему чуть ли не каждый день, когда она была его настоящей духовной дочерью, потому что что бы ни делала, всегда о нем помнила. Но потом он уехал: разом, ничего не сказав, никак ее не предупредив, оборвал то, что их связывало, и дальше за целый год от него не было не единой весточки. Она понимала, что по нынешним обстоятельствам для подобного шага у него наверняка были веские основания, не сомневалась, что они были, и все равно ей казалось, что оставлять ее, как он это сделал, было неправильно.

Конечно, ничего выговаривать Никодиму она не собиралась, но и вот так, в одночасье, вернуться к тем отношениям, которые прежде были между ними, тоже была не готова. Смутно она припоминала, что вчера и впрямь приняла его за своего ангела-хранителя, не забыла и восторг, который испытала, увидев сквозь сумерки и холод его фигуру, лицо, склоняющееся над ней. В Дусе была огромная благодарность к нему за тепло, за еду, за комнату, и оттого, готовясь сейчас отказать Никодиму, она говорила путано и виновато, чуть ли не полчаса оправдывалась, объясняла, что если сможет быть ему полезна - с радостью выполнит все, что он попросит, но в Хабаровск она добиралась из Москвы с одной-единственной целью: найти хоть какие-то следы брата. Если здесь ничего не отыщется, поедет дальше - в Харбин, Владивосток, ведь не может же быть, что его никто не видел и никто о нем ничего не слышал.

Едва Никодим понял, что сегодня ничего от нее не добьется, он резко сменил тему, стал вспоминать, что в пятнадцатом году собирался идти на фронт полковым священником и до сих пор жалеет, что не пошел. На войне люди быстро дичают, а без Бога, без слов милости и поддержки особенно, и то, что они дальше, когда война кончилась, творят - все ее продолжение, ее след. Нечто вроде фантомных болей: рана на теле зажила, а душа, как была, осталась покалеченной.

Затем неожиданно принялся хвалить современную литературу. По его словам выходило, что новых имен немало и пишут теперь просто, без прежней манерности. С собой у него были две книжки, в том числе воспоминания некоего Шкловского о Закавказском фронте, и он сказал, что обе ей оставляет. Сама Дуся ничего светского давно не читала, однако тут было другое дело - как раз на Закавказском фронте погиб ее муж Петр Игренев, а где и когда, несмотря на все старания, узнать не удалось. Не то чтобы она надеялась вычитать о нем у Шкловского - муж был обыкновенным, ничем не примечательным капитаном-артиллеристом, одним из трехсоттысячной армии, пытавшейся с востока, обогнув Турцию, выйти прямо к Багдаду, и вряд ли он мог кому-то запомниться. Но и без этого любые свидетельства о людях, рядом с которыми он воевал, о той земле, в которой сейчас, наверное, лежит, ей тоже казались важными.

Никодим ушел уже вечером; оставшись одна, она сначала решила, что сегодня читать Шкловского не будет, помолится на ночь и ляжет. Но заснуть так рано не сумела, промучилась час и снова зажгла лампу. Из книги Шкловского, страниц за сорок до конца торчала красивая закладка тисненой кожи - похожие, целую дюжину, ей за пару лет до войны подарила Маша. Для них обеих лето двенадцатого года было хорошим, добрым временем, и теперь она не удержалась, открыла книгу незадолго перед закладкой. Хотела, как привыкла еще в детстве, прежде чем читать подряд, пролистать, посмотреть, что там и к чему.

На первой же странице ей понравилась сказка о черте, который омолаживает женщину, сначала сжигая ее, а потом восстанавливая из пепла, с ремаркой по поводу большевиков, которые вот так же все сожгли, и теперь им остается одно: продолжать верить в чудо. Дальше были последние месяцы войны. Собственно говоря, войны уже не было. В Петербурге и в Москве почти полгода у власти стояли Советы, объявившие ее конец, мир без аннексий и контрибуций, однако до северного Междуречья столичные новости добирались долго, но вот дошли и сюда, и армия, как курица с насеста, снявшись с позиций, побросав окопы, той же дорогой, что пришла, двинулась в обратную сторону.

Хотя путь был знаком, а солдаты готовы идти круглые сутки, только бы скорее оказаться в России, дивизии двигались медленно, в нескончаемой толчее и неразберихе. Теряя людей, амуницию, оставляя - съев лошадей - артиллерию, бросая ее иногда целыми батареями вместе со снарядами и повозками, они, веря, что с войной и вправду покончено, уходили из этой чужой и чудовищно жаркой страны. Шли по путаным, прямо над обрывом прилепившимся к скалам тропам, которые здесь почему-то называли дорогами, переваливали одну горную цепь за другой и уже забывали, никак не могли понять, зачем, ради чего их сюда послали.

Они иногда высказывались на сей счет, и Шкловский их обильно цитировал, но Дусе реплики солдат казались не очень важным, потому что в нынешнем движении армии смысл, конечно же, был. Из-за того, что теперь все было правильно - они возвращались, - она целую главу прочитала безбоязненно, даже с энтузиазмом и неизвестно почему испугалась, только когда солдаты, оборванные и пьяные, безо всякого строя, вышли на берег пограничного Аракса и стали переходить мост.

Был ясный и нежаркий весенний день, в реке из-за тающего в горах снега было много воды, и оголодавшие пехотинцы динамитом глушили рыбу. Многие были уже на нашей стороне. Дорога, идущая по речной террасе, была здесь не в пример шире, вдобавок тут же, вплотную к скалам, была проложена однопутная железная дорога, почти до отказа забитая паровозами с вагонами. В сущности, из всей книги она читала первую мирную страницу и от этого, от того, что она была не такая, как другие, почувствовала опасность.

Еще не зная, чего и где бояться, Дуся вдруг начала догадываться, что то ли Шкловский, то ли отец Никодим, то ли они вместе на пару подготовили для нее ловушку, забросили крючок с наживкой, и лист, который она вот-вот перевернет, - обыкновенный манок. Потом Дуся до конца своих дней помнила, как ей хотелось тогда закрыть книгу, ни в коем случае ни сейчас, ни позже не читать ее дальше. Обычно в подобных случаях она себе верила, но здесь не удержалась. То, что пошло буквально через абзац, напрямую было адресовано ей.

Двое солдат по колено в воде с бурнусами, наполненными динамитными шашками, глушат рыбу. Ища уловистые ямы, они поднимаются все выше и выше вверх по течению. Красивой переливающейся на солнце форели много, и их товарищи, собирая добычу, весело смеются. Так они не спеша вдоль самого берега бредут по гальке, но за довольно высоким мысом долина разом схлопывается, в свою очередь река круто поворачивает и прижимается к дороге. Железнодорожная насыпь, раньше по задам огибавшая поля и селенья, теперь стиснутая горами, почти нависает над водой. Аракс сделался глубже, только над перекатами, как и раньше, видны буруны.

Запалив шнур, солдаты кидают в реку еще одну связку динамита. Для безопасности они делают длинный запал, и короткого приглушенного водой взрыва, после которого снова наступает тишина, приходится ждать почти минуту. Так же, вроде бы, было и в последний раз, но затем вместо тишины, прямо вслед за взрывом их шашек, там, где они стояли, и везде вокруг начинается какая-то бешеная канонада. Кто успел упасть, по привычке вжался в землю, в мелкую воду среди камней, а снаряды будто во время генерального наступления все рвутся и рвутся. Когда стрельба наконец начинает затихать, они для верности еще довольно долго выжидают, лишь затем уцелевшие в этом аду один за другим поднимаются. Оглушенные и контуженные, еще ничего не понимающие, они смотрят на искореженные рельсы, на ошметки вагонов со снарядами, сдетонировавшими от динамитных шашек, и на то, что осталось от большого сводного батальона, который, когда они глушили рыбу, маршировал вдоль железнодорожных путей и теперь полег почти полностью.

В сущности, Шкловский писал обычную картину войны, с затишьем между боями, перерывом, который давался людям, чтобы собрать и похоронить убитых. Непокалеченные, не говоря друг другу ни слова, оттаскивают на обочину, в тень от скалы, раненых, а дальше деловито, прилежно, как огурцы на огороде, начинают собирать оторванные и на полкилометра во все стороны разбросанные руки, ноги, головы. Они находят их в придорожных канавах и среди кустарника, выуживают из воды вместе с плывущей вверх брюхом рыбой и не спеша несут обратно на дорогу, где их товарищи столь же аккуратно, как и шел батальон - строем - выкладывают изувеченные тела.

Теперь, чтобы похоронить столько человеческого мяса, надо отрыть общую могилу, и трое солдат, ища для нее место, прощупывают штыковыми лопатами грунт. Слава Богу, здесь не один сплошной камень, кое-где пятнами попадается и земля, нанесенные рекой песок и глина. Самый удобный участок оказывается прямо под скалой, чуть поодаль от раненых; тут, оконтурив яму, они и начинают копать. Солдатский шанцевый инструмент - мелкий, сразу много земли им не захватишь, и работа идет медленно. Тем более что остальные и не думают к ним присоединяться. У них свое дело, со стороны очень напоминающее детскую игру. Что-то вроде сборки появившегося незадолго перед войной и быстро сделавшегося популярным конструктора немецкой фирмы “Шуко”. Может быть, решив, что иначе как в комплекте, то есть таким, каким родила тебя мать, каким ты жил и пошел на войну, солдата похоронить нельзя, они будто потерянные ходят с выуженной бог знает откуда головой, рукой или ногой, прикладывая, примеряя ее то к одному туловищу, то к другому. Иногда, не сойдясь, устало между собой спорят, коротко переругиваются.