Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 46

И кто он тогда? Цахилганов? Вдовец? Он — и — вдовец?!.. Он — свободный, то есть — никому не нужный,

— нынче — свободный — значит — не — нужный —

человек.

А всё нужное теперь не бывает свободным,

потому как оно оказывается занятым

наперегонки…

Ах, Люба, Люба, как же она подвела его!

Любовь — самоубийца…

— Твоя болезнь — это самоубийство, Люба!

А ведь никого он не любил — так.

Но тот, который был одновременно им самим, не соглашался с этим. И Цахилганов едва узнал себя в нём. Семилетний мальчик, в синих сандалиях с дырками и в матросском костюмчике, стоял перед ним

и смотрел мимо него…

Всё, всё теперь понятно. Прежде, чем телу рассыпаться в прах, личность дробится. Она раскалывается и разлетается на отдельные разновозрастные собственные облики, которые кружат вокруг, вот оно что…

Рой обломков прошлого. Бесполезная щепа на месте кораблекрушения.

Всё дробится, прежде чем исчезнуть…

Что ты хочешь сказать, мальчик, напоследок? Ведь зачем-то тебя вынесло сейчас на поверхность

из тёмных глубин памяти?..

Но сосредоточенный маленький Цахилганов не обращал на взрослого себя никакого вниманья. Он стоял себе возле водонапорной башни, бездельничая. А вокруг военной грузовой машины, груженной домашним скарбом, бегали два солдата. Они заливали воду в радиатор.

В кабине же сидела молодая толстая женщина с грудным ребёнком на руках и широко позёвывала над ним, склонившись низко. А среди домашнего скарба, в кузове, словно в гнезде, пережидали остановку печальный офицер и обыкновенная девочка.

Она, усталая и покорная,

была туго повязана белым платком.

Светлая редкая чёлка падала на прозрачные глаза.

Отвернувшись от военного, девочка сжимала у горла вязанную рябую кофту, как будто у неё была ангина,

и смотрела не на водокачку,

не на солдата, бегущего с ведром по жаре и что-то кричащего водителю, и не на водонапорную башню, и не на сторожа водокачки с перебитым сизым носом, стоящего в длинном брезентовом плаще,

а на него,

не взрослого,

остановившегося на обочине случайно,

в синих сандалиях с дырками, но в матросском ладном костюмчике…

Маленький Цахилганов никогда ещё не встречал такой одинокой девочки, и понимал уже, что другой, хоть чуть-чуть похожей на неё, не существует на свете. Это открытие ошарашило его, а потом перепугало. И у него зачесались щиколотки, как от крапивы. Когда она перестанет смотреть на него, сжимая кофту на горле, он, скорее всего, умрёт. А если умереть не удастся, будет искать её всю жизнь,

— для — того — чтобы — она — так — смотрела — на — него — вечно.

Он сильно старался не сморгнуть,

когда чесал ногу ногой,

чтобы не пропустить попусту этого мгновенья,

готового сорваться и улететь навсегда

в неведомое, в чужое –

в — не — его — будущее.

Но солдаты, перемахнув за борт кузова, уже уселись среди скарба, перевязанного толстыми верёвками. Мотор загудел. Машина осторожно двинулась с места. Качнулись,

словно поклонились водокачке, мальчику, сторожу в брезентовом длинном плаще, и серой дороге,

шкафы, панцирные сетки кроватей, тюки и ящики. И девочку в белом платке тоже качнуло к самому краю кузова. Он кивнул ей с готовностью, чтобы она — не переживала, потому что он найдёт её, когда вырастет. И, чтобы она получше поняла и запомнила это,

побежал за машиной следом.

Девочка успела тоскливо улыбнуться ему сверху,

— она — всё — же — напугалась — что — он — забудет — её — и — не — узнает — когда-нибудь — выросшую — не — припомнит — не — разглядит — не — заметит —

закрываясь от ветра плечом. Но платок сорвало с её макушки. И воздушный порыв взметнул её волосы.

Тогда лицо девочки

оказалось вписанным в светлый нимб,

широко и страшно трепещущий на ветру.

Помнится, хорошо помнится: она робко взмахнула рукой, в ответ ему, и приоткрыла рот, переживая. Военный в ту минуту, поймавший платок, оглянулся на девочку — и перестал быть печальным. Потом он встревожено уставился с машины на него, бегущего изо всех сил, вспотевшего и отстающего всё больше. Но мальчик всё равно бежал —

до тех пор, пока не упал и не расшиб коленку до крови.

Улетающая в горизонт, машина уменьшалась на прямом, как стрела, пустынном шоссе,

раскачивая зелёным бортом:

«Пьяный за рулём — преступник!»

Она ещё не пропала в степной дали, а у него, сидящего на дороге, в пыли, была теперь своя, отдельная, девочка, которую не видел никто из здешних!

Перед сном он чувствовал всякий раз, как сильно она думает о нём тоже, и морщился счастливо. И ему надо было сделать ради неё что-то особенное — непременно. Тогда он нащупывал под подушкой жёсткую гнутую отмычку, сделанную из велосипедной спицы, которую можно было просовывать в щель, нажимать рычаг в автомате для газированной воды и пить её, дымящуюся, с сиропом, бесплатно. «Ладно, — щедро обещал он девочке. — Выброшу спицу утром!»

И далёкая девочка улыбалась ему, засыпающему,

и кивала благодарно и радостно —

пока не начинал во сне дуть сильный, холодный ветер. Взметнувшись, он раскидывал её волосы страшным шевелящимся нимбом.

Цахилганов усмехнулся. И это всё, мальчик?

Это — всё, что тебе захотелось проиграть на прощанье себе, взрослому, на маленькой, детской своей, игрушечной пианоле —

с — деревянными — клавишами — нещадно — расцарапанными — мстительным — красным — котом — упругим — как — пружина — быстрым — как — молния — свирепым — как — не — знаю — что — котом —

напоследок?

Но мальчик скривился. Он не хотел узнавать в Цахилганове себя и насупился оттого, что они были одною общей личностью. Мальчик даже как будто обиделся на Цахилганова:

так мало он, видимо, соответствовал тому,

кем должен был стать,

хотя Цахилганов и улыбался себе, маленькому,

довольно приветливо…

Раздосадованный Андрюша резко взъерошил пятернёй свой серый короткий чуб, отвернулся и исчез.

Да чем уж ты так недоволен? Будто сам изумительно хорош! Хотел пожертвовать ради девочки самое дорогое — отмычку для газировки? Ну и что? Велосипедную спицу, специально и хитро изогнутую, ты ведь так и не выбросил! Октябрёнок хренов. Утром вытаскивал её из-под подушки — и думал: «Ладно, ещё один только день попью бесплатно, а вот завтра…»

Она же всё равно ничего не узнает!

Да, прилежный, благостный, на скрипочке-четвертушке знай себе пиликал,

причёсанный на косой пробор,

— как — под — горкой — под — горо-о-о-о-й — торговал — мужик — золой…

А потом,

— тётечка, не опускайте три копейки, давайте я вам за них с тройным сиропом налью —

сколько он потом заработал жёлтых липких монет этой отмычкой? Много. Много. И у него появилась своя касса в старой отцовской пятипалой перчатке:

никто всё равно ничего не узнает…

Потёртая перчатка хранилась в детской комнате, на перекладине, под крышкой стола.

И снова он шёл домой с тяжёлыми карманами — играть,

— тор — го — вал — му — жик — зо — лой —

на тёплой, ласковой скрипке.

Он не знал тогда, что всё наторгованное становится золой рано или поздно…

И, вымыв руки, подвязывал смешную чёрную подушечку под подбородок,

чтобы скрипкой не натереть ключицу— до синяка.

До кровоподтёка!!!

Мать — очень — боялась — что — без — подушечки — у — сына — может — образоваться — кровоподтёк!

Брысь. Брысь, красный кот, глядящий из каждого тёмного угла зелёными светящимися глазами.

Трёхглазый Патрикеич, брысь!

Отвернись от взрослого Цахилганова, мыслящее всевидящее пространство: довольно!

…И всё же странно: была какая-то проехавшая мимо водокачки девочка —

девочка-миф среди опасно раскачивающихся громоздких шкафов, девочка в нимбе шевелящихся, вздыбленных ветром, волос…

И он не выполнил перед нею какого-то мифического своего долга. Зачем она возникла здесь, совсем крошечная, сейчас, в реанимации, со своей ангиной,

— как — обрывок — забытой — детской — песни — простенькой — милой?

Цахилганов погрустил. Он не вспоминал об этом десятки лет, потому что много, много оказывалось потом вокруг него самых разных девочек. Теперь же его ощутимо относило от живой жизни к тем, степным и безлюдным, кладбищенским берегам, куда давно унесло бабушку, так и не вылечившую свои ноги, и даже — мать, и, много позже — отца, уже — одинокого, угрюмого, равнодушного. А сам, он, Цахилганов, не умеющий нынче ничего другого, как только уходить вместе с Любовью, даже не упирался, а медленно становился чужим тому Андрюше Цахилганову,