Майк Телвелл - Корни травы Страница 46

Обезьяна-человек, подумал Айван и улыбнулся. Это о нем, наверное, поют: «Ты обнимаешь большого обезьяночеловека» — и стал напевать мелодию. Он был уверен, что Длиньша слышит его, но махнул на это рукой.

—Ладно, пойдем, — сказал Длиньша, поднимаясь и смахивая с рубахи стружки. — Иди за мной.

Айван прошел за ним через мастерскую.

—Вот койка, бери ее, а там, — он указал на дверь, — можешь спать. — После чего повернулся на каблуках и отправился обратно. Но тут же остановился и, не глядя на Айвана, спросил: — Сколько времени, Его преподобие сказал, ты будешь здесь?

—Ничего он не говорил, — ответил Айван, воюя с койкой. — Его преподобие просил еще душ показать.

—Не думай только, что останешься здесь надолго, — сказал Длиньша.

Комната была крошечной и без окон, что-то вроде просторной кладовки. Когда Айван закрыл за собой дверь, стало темно. Воздух здесь был душный и неподвижный, но Айвану было все равно. Темнота и близость деревянных стен вселяли в него бодрящее чувство безопасности и уединения. Он лежал с открытыми глазами, уставившись в темноту и прислушиваясь к городскому шуму, который казался теперь таким далеким и безобидным. Растянувшись во весь рост на армейской койке, он чувствовал себя спасенным, словно ничто, даже если дверь в комнату запрут на замок, не могло нарушить снизошедшее на него чувство умиротворения и покоя. Последней ему в голову пришла мысль, что вряд ли он будет особенно переживать, если ему никогда не придется покинуть эту комнату.

Первое время Айван побаивался этого здорового и неулыбчивого человека, которого звали пастором Рамсаем. Он был такой большой и несгибаемый — и вряд ли кто-то мог назвать улыбкой резкое подергивание, пробегавшее порой в уголке его рта. Все, за исключением Эльзы и Длиньши, казалось, съеживались в его присутствии. Но воспоминания об улицах по-прежнему ранили Айвана. Он был счастлив скрываться здесь, в тени пастора и Молитвенного дома.

Был ли когда-нибудь молодой Риган заново рожденным и Христовой кровью омытым баптистом — об этом люди спорят до сих пор. Одни утверждают, что его приверженность церкви в первые месяцы и даже годы пребывания в Молитвенном доме была искренней и сомнений не вызывает. Другие, в том числе Длиньша, клянутся, что с самого начала это была лицемерная поза, что влияние дьявола можно было разглядеть в глазах мальчика с момента появления, как он ни старался его скрыть, и что вся вера Ригана зиждилась на горячей еде, регулярно поставляемой кухней, и на электрооргане, который Департамент зарубежных миссий разместил в Молитвенном доме для нужд хора и прославления величия Божьего.

Но, как говорят люди, «после того как все случилось, и последний дурак все-все знает». Чтобы делать выводы задним числом, таланта не требуется; ничего особенного, из чего можно было бы предугадать дальнейшее, в поведении тихого боязливого мальчика, которого пастор назначил в ученики Длиньше, замечено не было.

Айван вместе со всеми домочадцами исправно посещал утреннюю и вечернюю службы, три раза в неделю ходил на курсы по изучению Библии и дважды бывал в церкви по воскресеньям. Пастор, внимательно наблюдавший за каждым, не находил в его поведении ничего предосудительного.

Соблюдение церковных обрядов было ничтожной платой за роскошь ежедневного питания, собственной комнаты и душевой, которой Айван мог пользоваться в любое время дня и ночи. Он, конечно же, чувствовал бы себя пусть и не счастливым, так по крайней мере довольным, если бы не Длиньша. В этом обостренно-чувствительном к греху приходе никого не побуждали стремиться к счастью.

В присутствии пастора Рамсая и других христиан с губ Длиныии одна за другой, как испуганные птички с ветки, слетали благочестивые «Аллилуйя» и «Слава Богу». Его манеры, особенно в присутствии пастора, воплощали собой мягкую, почти запредельную святость. Но когда Длиньша оставался наедине со своим помощником, то есть большую часть времени, он находил себе отдушину и предавался мелкой тирании, а порой и глубоко антихристианскому садизму. Айван поначалу думал, что причиной такого поведения Длиньши являются его медлительность и нерасторопность и что грубая мрачность и придирчивость мастера исчезнут, как только ученик начнет успешнее справляться со своей работой. Поэтому он старался как можно лучше и без жалоб исполнять свои обязанности, уделяя предельное внимание даже самым ничтожным деталям. Но вскоре понял, что Длиньшу не может удовлетворить ничто, кроме его ухода. Длиньша настолько подавлял его, что одно время Айван даже серьезно подумывал о том, чтобы оставить приход, однако воспоминания об уличной жизни удержали его от этого. Его печальное и молчаливое послушание не осталось незамеченным пастором, который расценил его как раскаяние и духовный рост и указал Длиньше на эти знаки духовного пробуждения мальчика. Длиньша немедленно обнаружил пробелы в своей тактике и изменил ее. Теперь он отказался от активного давления, предпочитая выверенное неприятие и затаенную злобу. Между ними установилось что-то вроде вооруженного нейтралитета.

Настроение у Айвана понемногу улучшалось. Он стал сильнее, здоровее и спокойнее. Но до того самого дня, когда прозвенел звонок, он вынашивал самые разные планы, вплоть до возвращения к уже испытанной уличной жизни.

Увидев, как рабочие устанавливают динамики и усилители — подарок материнской церкви в Мемфисе, — Айван понял, что сюда его призвал сам Господь. Сообразно баптистским представлениям, Департамент зарубежных миссий поощрял «созидание звуков радости пред лицом Всевышнего», и когда Айван стоял и смотрел, как расставляют микшерский пульт, электрогитары и клавишные, на этот призыв невозможно было не ответить. Он знал, что останется здесь любой ценой и первым записался в только что организованный хор.

—Мальчик, у тебя есть своя Библия?

—Нет, Ваше преподобие, знаете… — Он стал гадать, не хочет ли пастор ему ее подарить.

—Гм-м, у тебя нет свой Библии, а ты уже покупаешь себе красивую одежду, да.

—Видите ли, сэр… — Айван стушевался под его грозным немигающим взглядом. — У меня никогда не было, знаете, сэр… — смиренно проговорил он, чувствуя, что его объяснению чего— то не хватает. — Мне нужно что-нибудь нарядное, чтобы посещать церковь, — закончил он в приливе вдохновения.

Пастор убавил свой пыл, но это объяснение удовлетворило его лишь частично.

—Гм-м, мальчик, мы еще посмотрим.

Айван выскользнул во двор, старательно прижимая к груди коробку так, чтобы никто ее не заметил. Он быстро зашел в комнату, закрыл за собой дверь и аккуратно положил коробку на койку. Его новая рубашка и джинсы висели на стене, но сейчас он на них и не смотрел. Медленно раскрыл обувную коробку и сначала достал оттуда пару голубых носков. Они были из эластичного материала, который можно было растягивать во все стороны. Цвет был глубоким и в полумраке комнаты давал электрические отсветы. Носки были теплыми и мягкими, от них шел запах свежести и новизны. Несколько минут Айван провел в упоении, смакуя цветовое богатство носков и нежность их шелка — последнего писка моды среди молодых людей. Затем, заботливо сложив их вдвое и завернув в похрустывающую белую бумагу, достал из коробки подлинную драгоценность — пару замшевых ботинок высотой до лодыжки и с изумительно заостренными носами. Сначала Айван восхищался только их видом, не притрагиваясь к ним, потом осторожно погладил — по волокну, чтобы почувствовать его необычайную мягкость, и против волокна, чтобы посмотреть на белые волокна, проступавшие на синен. Он впитывал в свои легкие новый запах; невозможно было поверить, что у него есть наконец собственные ботинки. Такие остроносые. Он взглянул на висящую на стене одежду и пожалел о том, что нет зеркала, чтобы полюбоваться на себя в полном облачении. Но зеркало было не обязательно, он и без того знал, как выглядит. День, которого он ждал два с половиной месяца, наконец-то настал! Ради такой покупки стоило копить деньги. Айван лежал на койке, смотрел на свою одежду и обувь, и улыбка не сходила с его лица. Узкие джинсы, пиджак западного покроя с отворотами на рукавах, шелковые носки и ботинки, все оттенки синего — ночной-синий, небесно-синий, серо-голубой, все из синевы! Он лежал и улыбался.

—Бвай-звезда, — шептал он, — бвай-звезда, черт возьми.

Затем, повинуясь внезапному импульсу, он вскочил на ноги и поспешил в душ, где принялся методично оттирать себя, несмотря на то что мылся перед тем, как идти в обувной магазин. Вернувшись опять в комнату, он не торопясь нарядился в новые одежды. Вся процедура, которую он по возможности растянул, была очень приятной. Он в очередной раз потрогал каждую вещь и проверил, как она сидит на нем, но когда наконец оделся, почувствовал вдруг безотчетное разочарование, опустошенность. Только воскресным утром он мог отправиться в таком виде в церковь. Айван очень осторожно, чтобы не помять одежду, сел на койку и испытал сильное раздражение.