Джон Гарднер - Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы Страница 46

Генри сидел возле бензоколонки на стуле, который он вытаскивал туда в эти жаркие летние вечера, а Джордж Лумис опустился на край асфальтовой площадки, на которой располагались насосы, и, как всегда, жег без отдыха сигареты, одну за другой. В небе стояли дождевые облака, шевелились листья, поворачиваясь вверх изнанкой, с юга дул легкий ветерок, но термометр показывал девяносто четыре, и все знали: дождя не будет. Кэлли, любуясь тусклым медленным закатом, казалось, не прислушивалась к их разговору. Пес спал на пороге закусочной.

Генри говорил:

— Я все время это вижу, Джордж, снова и снова. Вижу даже яснее, чем тогда, когда это случилось, вижу, как замедленные кадры в кино. Я вижу это выражение на его лице, и как я пру на него и кричу, и мне кажется, в моей власти решить, кричать мне на него и дальше или перестать, и я принимаю решение, я не замолкаю, и он вдруг падает. — Лицо Генри задергалось, и он снова, уже не в первый раз, непроизвольно поднял руку, прикрывая глаза и как бы прячась от видения, которое маячило перед ним, оттесняя твердую реальность шоссе, деревьев, синих гор вдали. Джордж Лумис, однако, смотрел на асфальт и не видел лица Генри.

Генри говорил:

— Джордж, я слышу, как раскалывается его голова. А потом я вижу, как он лежит на полу, дергаясь, будто цыпленок. Джимми не увидел этого, по-моему, нет, зато я все видел. Я сижу в постели и заставляю себя думать о другом, но вся сцена тут же снова разворачивается у меня перед глазами, с самого начала до конца. Я защищаюсь, как могу, но переживаю это опять всем телом, переживаю заново каждый шаг, и мне опять пора решать, и ничего нельзя изменить, его ноги приближаются к ступенькам, и остановить его не может никакая сила — как не остановить летящий поезд. — Все мышцы его дрожали, как будто он долгое время сидел не дыша. — Ощущение такое, словно тонешь, — сказал он. — Кажется, войдет кто-то в комнату, и ты уже не выдержишь. Хочется бежать куда-то в поле, в темноту. — Он помолчал. Крупные капли пота выступили на его лице. Внезапно он опять заговорил: — Едешь по узкой дороге в машине, и вдруг, как наваждение: вот высунусь сейчас, и встречный грузовик расшибет мне голову, или руку высуну в окно ему навстречу, и тут опять все это снова — я и Саймон Бейл стоим у нас наверху возле лестницы, и я ору на него — а руки так и стискивают руль, — понимаешь, у меня в душе незаживающая рана. — Снова вспыхнуло воспоминание, и он закрыл глаза, силясь ни б чем не думать, но ему это не удалось, он просто ждал, чтобы оно прошло. Когда он опять открыл глаза, Джордж холодно его разглядывал. Генри поискал под стулом пачку сырного печенья, которое он захватил с собой и поставил туда.

Джордж Лумис сказал:

— Тебе следует попринимать успокоительное.

— У, черт! — как бык, проревел Генри. — Да знаю, что следует.

Кэлли по-прежнему делала вид, что не обращает на их разговор внимания, рассеянно наблюдала за прыгавшими на шоссе воробьями, но спина ее так напряглась, что Джордж и Генри оба замолчали. Из-за угла закусочной выехал Джимми на трехколесном велосипедике. Лицо мальчика разгорелось, и он тихонько урчал, подражая звуку мотора. Он взглянул на них исподтишка, словно между ними и им пролегала демаркационная линия, и тут же снова наклонил голову к рулю. Подъехав к островку бензоколонки, он круто развернулся в последний момент и покатил в обратном направлении. Возле края асфальта высохшая грязь растрескалась твердыми, как цемент, квадратиками.

— Но принимать успокоительное ниже твоего достоинства, — сказал Джордж.

— Вовсе нет, — ответил Генри, на сей раз тихо — он не надеялся, что ему поверят, он даже от Джорджа Лумиса не ждал, что тот поймет его чувства. Кэлли разглядывала птиц.

Но Джордж сказал:

— Ниже, не спорь. — Он кивнул несколько раз головой, как бы в знак того, что не только все насквозь понимает, но в чем-то даже согласен с Генри. — Лекарства чем нехороши? От них может стать легче, а это не дай бог. Ты ведь тогда перестанешь быть человеком.

— Мутня! — с яростью сказала Кэлли.

Генри в первый раз услышал от нее это слово. Он поднял голову и увидел, что у нее трясутся губы.

Джордж, не глядя, протянул руку и дотронулся до ее туфли.

— Нет, ты постой, — сказал он. — Это правда. Он говорит, в его власти было решить, и он решил не замолкать, кричать на Саймона и дальше, вот поэтому-то он теперь считает себя виновником его гибели. Но сам все знает: все это пустая болтовня. Он же не мог знать, что Саймон Бейл свалится с лестницы, а если бы даже и знал, то расшибиться при таком падении насмерть можно только в одном случае из тысячи. Произошло случайное стечение обстоятельств, и Генри лишь его случайное орудие, пешка, робот с наклейкой «собственность фортуны». Вынести этого нельзя, человек не должен быть так незначителен, и вот от этого-то и страдает Генри, а не от сознания своей вины. Уж лучше мучиться, уж лучше довести себя до смерти, но все-таки сохранить достоинство.

— Глупо, — яростно сказала Кэлли. Но Генри видел: она поняла.

— Верно, — согласился Джордж. Он посмотрел на нее пустым взглядом, пауза затянулась, ни Кэлли, ни Джордж не опускали глаз. Первой сдалась она. Хмуро глянула в сторону леса (скворцы уже располагались на ночь в кронах деревьев), потом взялась за пряжку на поясе, затянула его потуже. Она спросила:

— Почему мужчинам так необходимо это достоинство?

— Пустое слово, не больше того, — согласился Джордж.

Генри сказал:

— И в самом деле, почему бы нам не уподобиться Козьей Леди? — Он засмеялся.

Он не ждал, что его слова произведут такое впечатление на Джорджа. Кэлли они покоробили, а Джордж вспыхнул так, что прямо стал багровым. Генри тотчас же отвел глаза. Помолчав немного, он сказал:

— А я ведь думал, Джордж, ты ее даже не видел.

— Верно, — сказал Джордж. — Я о ней только слышал.

Кэлли тоже почувствовала неладное. Она сказала:

— Скоро стемнеет. Отведу-ка Джимми в дом, — и быстро отошла.

Генри и Джордж просидели у бензоколонки еще минут десять, но ни один из них больше не сказал ни слова. Стали подъезжать после работы на ферме вечерние посетители. Кэлли была уже в закусочной, и фигуры Генри и Джорджа в серых сумерках казались ей через окно почти нематериальными. Наконец Генри медленно встал и пошел в закусочную.

Каждый вечер являлись они в закусочную, закончив работу на ферме, иногда толковали между собой о засухе и о жаре, иногда просто сидели молча, сосредоточенные, будто внутренне к чему-то прислушиваясь: к голосу, исходящему из высушенных зноем гор, к шуму подземных вод. Иногда играли в карты, иногда ничего не делали. Бен Уортингтон-младший пил возле стойки пиво и целыми часами изучал пестрый щит игры «Найди-ка», словно под яркими кружочками прятались все тайны мироздания. Однажды, когда Кэлли проходила с подносом мимо, он схватил ее за локоть и сказал, будто продолжая старый разговор:

— К этому делу должен быть какой-то ключик. — Он горлышком бутылки указал на щит. — Очень даже можно ключик подобрать.

Кэлли высвободила руку.

— Подберешь — мне скажешь, — ответила она.

Старик Джадкинс сказал:

— Нет, что ни говори, а где часы, я знаю.

Бен Уортингтон-младший сказал:

— Черта с два.

Старик Джадкинс вздернул голову, чтобы смотреть через очки, и, ни секунды не колеблясь, указал на один из кружочков, словно видел сквозь бумагу.

— Слушай, — сказал Бен, — ставлю пять против одного — нет там никаких часов.

Джадкинс покачал головой.

— Нет, сэр. Ты за пробой заплатишь, а часы будут твои наполовину, а наполовину мои, потому как это я ведь показал тебе кружочек.

Бен поглядел на него, потом неторопливым жестом полез в карман за мелочью и заплатил. Часов под кружочком не оказалось. Старик Джадкинс так и замер, запрокинув голову, со старой соломенной шляпой в руке, удивленный до чрезвычайности, и, лишь окончательно убедившись, что часов нет, пожал плечами.

— Интуиция подвела, — сказал он.

Дни шли за днями, а дождя все не было, и люди совершенно извелись. Старик Джадкинс объяснял, как будто Кэлли Сомс не прожила всю жизнь в сельскохозяйственном районе (и все же она слушала и припоминала груженные вручную телеги с сеном, явившихся на молотьбу сезонников, снопы пшеницы на склонах гор):

— Все, как было, так и остается. Машин этих новых понавозили, понасовали в почву химикалиев, коровников понастроили на сотню коров, все одно — земля всему хозяйка. Говорят, прогресс. А земля насчет прогресса ихнего не знает. Нет дождя, стало быть, хлеба нет и сена нет, зимой скотину кормить нечем. В старое время корма бы со стороны завезли, теперь не то. В старое время хлев на пятьдесят коров считался самый большой, и в нем двое работников за полчаса могли вычистить все стойла. Нынче завели автоматические мойщики, платят за них семь тысяч долларов, знай выкладывай денежки каждый месяц и летом, и зимой, есть у тебя в хлеву сено, нет ли, банк про это не спросит. В старое время как-то выкручивались, если долго не было дождя. Теперь не то — конкуренция, теперь не продержаться без автоматических мойщиков и дизельных тракторов, без комбайнов, разных там прессов-подборщиков, зерносушилок, силосорезок, разгрузочных машин, молотковых зернодробилок, сортировок и иного прочего. Лу Миллет купил свою ферму вместе с домом за четыре тысячи долларов. Знаешь, сколько на нем сейчас долгу? Сто тысяч. Факт. Даже продать ее не может.