Эрскин Чайлдерс - Загадка песков Страница 46

– Но, узнав, что я жив и вернулся, мерзавец вынужден будет отречься от своей лжи.

– Верно. Но допустим, что фон Брюнинг увидится с Долльманом раньше, чем последний узнает о твоем появлении, и захочет выяснить правду насчет того инцидента. На месте коммандера я бы сказал: «Кстати, а что сталось с тем молодым англичанином, которого вы спровадили на Балтику?» Долльман изложит свою версию, а фон Брюнинг, зная нашу, уличит его во лжи и поймет, что имела место попытка убийства.

– Ну и что? Коммандер и так наверняка знает, что Долльман – подлец.

– Мы так предполагаем, но можем и ошибаться. Отношения Долльмана с немцами остаются для нас загадкой. Не исключено, они понятия не имеют, что он англичанин, но, скорее всего, знают, так же как настоящее его имя и его прошлое. О том, какой эффект возымеет на эти отношения раскрытие твоей истории, нам можно только догадываться. Зато одно мне ясно: наш главный интерес – поддерживать status quo[79] как можно дольше, преуменьшать опасность, которой ты подвергался тогда и выступать свидетелями в защиту Долльмана. Нам ни к чему расхождения в его и твоей историях. Они бросят тень не только на него, на это-то наплевать, но и на нас.

– Почему?

– Потому что если короткий путь через пески так опасен, что он, по его словам, не хотел пускать тебя по нему, а ты полез, то есть риск, что нас заподозрят в нечестной игре. А именно этого нам следует всячески избегать. Нас должны считать просто путешественниками, а не людьми, намеренными улаживать счеты или гоняющимися за секретами.

– И что ты предлагаешь?

– Пока, надеюсь, мы держались молодцами. Допустим, что нам удалось запудрить мозги фон Брюнингу. Давай строить свою политику, исходя из этого предположения. Отсюда вытекает, что нам надо как можно раньше сообщить Долльману о твоем возвращении и тем самым дать ему время пересмотреть тактику поведения, пока он себя не выдал. Потом…

– Но Клара расскажет ему, что мы здесь, – прервал меня Дэвис.

– Не думаю. Мы договорились держать этот сегодняшний эпизод в тайне. Она уверена, что больше никогда нас не увидит.

– По ее словам, Долльман прибывает с утренним пароходом. Что за пароход? Откуда?

– Это я знаю. Из Норддайха, что на материковом побережье. Туда приходит поезд из Нордена, а потом паром доставляет пассажиров на остров.

– В какое время?

– Об этом нам сообщит твой справочник «Брэдшоу». Ага, вот: «Зимнее расписание: отплытие в 8.30 утра, прибытие в 9.05».

– Тогда снимаемся немедленно!

Но сперва нам предстояло справиться с приливом. Впрочем, как только водораздел скрылся под водой, ситуация в проливе улучшилась, а дымка постепенно стала рассеиваться. Среди дюн на островном берегу проступили очертания маяка, и еще до темноты мы увидели шпили и крыши города, а также два черных пирса, вытянувшихся в южном направлении. До них оставалось не более мили, когда ветер окончательно стих и нам пришлось встать на якорь. Твердо вознамерившись добраться до места назначения сегодня же, мы дождались отливного течения и стали буксировать яхту яликом. В ходе этого занятия на нас внезапно опустился густой туман, прямо как днем ранее. Я сидел в этот миг на веслах и, естественно, тут же остановился, но Дэвис прокричал от румпеля приказ продолжать, а он-де сможет сориентироваться с помощью лота и компаса. И в итоге около девяти мы благополучно бросили якорь на рейде пятисаженной глубины, неподалеку от восточного, как показала рекогносцировка, пирса. Это можно с полным правом назвать образчиком блестящего навигационного искусства.

До момента, пока наша цепь не прогремела по клюзу, в гавани царила мертвая тишина. Потом с пирса донесся приглушенный оклик, и вскоре к нам направилась весельная лодка. В ней оказался вежливый, но заспанный портовый чиновник, без особого рвения принявшийся исполнять свою работу. Выяснив название судна, он вспомнил о прошлом визите «Дульчибеллы».

– Куда направляетесь? – спросил он.

– В Англию. Скоро или позднее, – ответил Дэвис.

Чиновник в ответ рассмеялся, будто услышал веселую шутку.

– Только не в этом году. Всю неделю будут стоять туманы, так всегда бывает, потом придут шторма. Лучше оставьте свой иол на зимовку здесь. Это для вас обойдется всего в шесть пенсов в месяц.

– Мы подумаем, – сказал мой друг. – Доброй ночи.

Наш гость растаял во тьме, словно призрак.

– А почтовая контора еще открыта? – крикнул я вслед.

– Нет, завтра в восемь, – раздалось из тумана.

Мы были слишком возбуждены, чтобы заботиться об удобствах или мирно спать, да и вообще не могли делать ничего, кроме как строить планы и взвешивать возможности. Никогда до этой ночи не разговаривали мы с такой откровенностью. Дэвис преодолел наконец последние барьеры сдержанности и полностью раскрыл передо мной душу. Он любил ту девушку и любил свою страну, и эти две простые страсти поглотили на время все его душевные силы. В нем не осталось места казуистике. Взвешивая одну и другую, постоянно слыша укоряющие голоса чести и благоразумия, он слишком долго страдал от этой бесплодной пытки. Оба чувства были правы, оба дороги. И если факты утверждают, что совместить их невозможно, tant pis pour les faits[80]. Просто обязан был найтись путь, способный примирить или развести эти стремления.

Я был бы бесчувственной скотиной, если бы не откликнулся на призыв о помощи. Да и, сказать по правде, стремление Дэвиса разрубить узел в этот миг нашло во мне убежденного сторонника. Я тоже устал от бесконечных уверток, и увлечение нашей затеей, подогреваемое сделанным в тот вечер открытием, было сильно, как никогда. Не будучи лицемером, не стану утверждать, что рассматривал ситуацию однозначно. Моя философия на тот момент, когда я покинул Лондон, носила исключительно светский характер, а никому не под силу полностью перемениться за три недели. Я не стал таиться перед Дэвисом и испытал некоторое извращенное наслаждение, излагая ему всю правду о реакции общества на его свадьбу с дочерью преступника. Я говорю «правду», но на самом деле мной руководили скорее предрассудки, чем твердые убеждения, и Дэвиса мои доводы совершенно не тронули. Да и постепенно мной самим овладел его порыв. Возможно, привносить в наше приключение нотку безрассудного рыцарства более подобало средневековым паладинам, нежели трезвым современным юношам, но я, слава Богу, был не слишком трезв и достаточно молод, чтобы черпать пыл если уж не в характере, то в воображении. А быть может, и в характере тоже – пусть Галахады[81] не часто встречаются среди обычных людей, последние способны равняться на них и питать слепую веру в их богатырскую силу.

Вот только низвести романтический идеал до реалистичного плана – задача невероятно сложная.

– Спорить будем потом, – заявил я. – Какова наша главная задача? Именно она определит все остальное.

Ответ мог быть только один – убрать Долльмана, при всех его секретах, дочерях и прочем, подальше из Германии. Только так могли мы достичь своей двойной цели. Что за наслаждение, отбросив рой сомнений, обнаружить гранитную необходимость, пусть даже недостижимую! Мы нащупали ее под ногами и получили опору. Первый вывод заключался в том, что, сколь бы многочисленны и сильны ни были наши противники, единственным открытым врагом является только Долльман. Борьба должна разворачиваться между нами и ним.

Если мы победим и выясним, что он затевает, нам любой ценой надо скрыть успех от его немецких дружков и отделить Долльмана от них прежде, чем он будет скомпрометирован. (Обратите внимание, что, ставя перед собой такую цель, мы руководствовались явно неумеренным оптимизмом.) Второй пункт касался именно тайного занятия Долльмана, и был куда заковыристее. Не установи мы личность предателя, разгрызть этот орешек представлялось бы почти нереальным. Но открытие многое меняло. Оно устраняло противоречия между двумя способами действий, выбор между которыми мы смутно пытались сделать, метаясь от одного к другому, вдохновляясь поочередно противоречивыми мотивами. Один способ предполагал сосредоточиться на изысканиях своими силами; второй – выбить секрет напрямую из Долльмана хитростью или угрозами. Девиз дня побуждал нас отказаться от первого и отдать предпочтение второму.

Перспективы самостоятельных изысканий выглядели ни на йоту не лучше, чем раньше. В разработке имелись две теории: проливная и меммертская. Первая дышала на ладан из-за недостатка доказательств, вторая тоже выглядела слабовато. По словам фройляйн Долльман, работы по подъему сокровищ действительно ведутся. Факт сам по себе незначительный, ведь было ясно, как день: даже если отец ее занят некими интригами, то дочь к ним совершенно непричастна. Но если сфера этих интриг включает Меммерт, было бы глупо втягивать ее в эту сферу, позволять так спокойно болтать про погружение в водолазном колоколе. Напрашивался вывод, что если и кроется на острове тайна, то явно местного пошиба. И все-таки притяжение Меммерта как места, имеющего прямое отношение к Гримму, как единственной зацепки найти разгадку, оставалось велико. Весомое препятствие заключалось в том, как нам, находящимся под постоянным надзором, удастся проникнуть в тайну Меммерта. Если там имеется нечто, что стоит увидеть, будет предпринято все, чтобы скрыть это от наших глаз, а предприняв попытку и провалившись, мы рискуем всем. Именно по этому пункту остались у нас с Дэвисом неразрешенные противоречия. В Бензерзиле он против воли поддался впечатлению от моих аргументов насчет Меммерта, но затем, как я уже упоминал, впал в иную крайность. «Проливная теория» стала для него чем-то вроде религии, ибо обещала убить двух зайцев: не только избежать столкновения с Долльманами, но и достичь успеха тем методом, в котором ему не имелось равных. Бросить промеры и заняться шпионажем на объектах береговой обороны – эта идея всегда страшила его и вызывала сомнения. Причем не с моральной точки зрения. Мой друг был слишком здравомыслящим человеком, дабы игнорировать очевидный факт, что, по сути дела, мы шпионим на территории чужого государства в мирное время, или тешить совесть, подыскивая уклончивые определения нашему образу действий. Но эту чужую державу олицетворял для него Долльман, предатель. Приняв это как конечный мотив оправдания наших действий, мой товарищ был готов идти до конца. И в большей мере нежелание перешагивать через эти, самим установленные себе пределы заставляло цельный характер Дэвиса уклоняться от поддержки меммертской теории. И в этой антипатии присутствовала значительная толика здравого смысла.