Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина Страница 46

Мимо по улице профырчал грузовик, оставив после себя шлейф приторного выхлопа. Невольно поморщившись, Стемнин подумал, что впереди его ждет кое-что куда более трудное и реальное, чем сегодняшнее кино. Хотя Варя была еще там, внутри. И кто скажет, где проходит граница между двумя этими сценариями и даже действительно ли их два. А может, один, просто в какой-то момент ты перестаешь быть сценаристом. Синева над городом потемнела. Наконец из-за угла ресторана появились музыканты. Альтист помогал нести огромный футляр с контрабасом, остальные оглядывались, очевидно решая, какая станция метро ближе. Стемнин заметил, что Варя ищет глазами его. Он видел ее впервые за несколько дней. На зябкие плечи ее была наброшена белая кофточка, и в вечернем сумраке ее фигура испускала слабое сияние. Стемнину показалось, что он чувствует Варин запах. Вторая скрипачка, поменьше ростом, тоже поглядела на Стемнина, но сразу отвела глаза. Музыканты двинулись в сторону зоопарка и Красной Пресни. Варя попрощалась и направилась к «Маяковской», не переходя на другую сторону улицы. Они медленно шагали по разным сторонам, изредка переглядываясь через дорогу и улыбаясь (хотя каждый догадывался об улыбке другого только по своей собственной). Наконец компания оркестрантов исчезла за поворотом, и Стемнин бросился к Варе.

— Привет свадебным музыкантам! — Он взял у нее скрипку.

— Привет. А ты мне снился.

— Надеюсь, я показал свое истинное лицо?

Варя засмеялась, не ответив, это и было самым волнующим ответом.

11

Уже отбыл великий шансонье, на месте оркестрика ерзал непоседливый диджей, уже трижды сдвигали к стенам столы, возвращали на прежнее место и вновь отчаянно танцевали, кричали «горько» родителям жениха и невесты, целовались друг с другом, так что счастливо уснувший в такси Петр Тюменцев не успел заметить, как хрустальные лебеди, два пудовых символа верности, исчезли, а перед тем были разлучены.

Одного лебедя под звуки нежного вальса ухитрились вынести из зала, упаковать и поместить в багаж колосса французской лирики, причем в дальнейшем ни московские, ни парижские таможенники не усмотрели в этом ничего странного: мало ли, что взбредет в голову звезде. Обнаружив через пару дней прозрачную, переливающуюся радужными гранями птичью глыбу в своей прихожей, маэстро пожал плечами и распорядился отвезти хрустального лебедя на виллу, где дети садовника и по сей день используют лебединую шею для игры в кольца.

Вторая птица осталась на родине и абсолютно напрасно. Долго удерживавшийся от шалостей Павел Звонарев уговорил Ролана Зашибякина, чернявого молчуна из Ростова с татуировкой на пальцах обеих рук, вынести «гусь-хрустального» во двор, ибо птица, по словам Звонарева, была ничем иным, как десятилитровой бутылью с водкой, притом самой лучшей, «на таежных бруньках». Большим шведиком, взятым из багажника Ролана, лебедь был обезглавлен, но к общей досаде оказался сплошь хрустальным — от клюва до прозрачных перепончатых лап.

— Нечего было тебя слушать, хрен моржовый, — сказал Зашибякин в сердцах.

— Золотые ваши слова, Ролан Игоревич! — искренне сказал Паша. — Пойдемте в зал, водки там целый Байкал. Хоть лебедя помянем как положено.

Он поднял тяжелую лебединую голову, блеснувшую ледяным отблеском фонарного света, и сунул ее в карман.

12

— Я под впечатлением, Илья. В жизни ничего похожего не видела. Если не считать открытия вашей «Почты». Знаешь ведь, какие обычно бывают свадьбы.

Варино упоминание «обычных свадеб» было вдвойне неприятно: он вспомнил — второй раз за день — свою свадьбу с Оксаной. Да и самой Варе было с чем сравнить.

— Ты ведь толком и не видела ничего, — буркнул Стемнин.

— Здрасте пожалуйста. Во-первых, там на экранах все повторяли, во-вторых, народ рассказывал, в третьих, даже наша программа. Это надо же было так замахнуться! А кстати, Илья, твоя роль там была какая?

— Не такая уж большая. Общая концепция, задания для экзаменов… Еще речь, которую зачитал маэстро.

— А я уверена была — он сам. Надо же, думаю, какой мудрый дедушка. Ты такой талантливый? Подозревала, но даже не догадывалась.

Стемнин растрогался. Они сели у окна в кондитерской на Большой Бронной. Стемнин смотрел на Варвару Симеониди, Варя — на редких прохожих сквозь свое темное отражение. Помолчав, она вдруг произнесла, видно приняв решение:

— Принесла фотографии Антона. Показать?

«Какого Антона? Это ее муж? Ах да, так сына зовут. Не хочу никакого Антона!»

— Конечно, пора нам уже познакомиться.

Он безотчетно понимал, что невозможно найти путь к Вариному сердцу, который вел бы в обход ее ребенка. Любишь Варвару — полюби Антона, не полюбишь Антона — забудь про Варвару. Стемнин было запаниковал, но тут принесли две чашки кофе, пирожные, и за несколько секунд, пока менялась декорация, он взял себя в руки. Взглянув на Варю, Илья с удивлением обнаружил, что она изменилась. Не то чтобы стала менее красивой, просто власть ее красоты уменьшилась. Кто-то внутри Стемнина взмолился: «Господи, хоть бы он оказался не ужасен!» Но что могло случиться, если бы Антон оказался невозможно ужасным ребенком? Если бы он гримасничал, плевался, ковырял в носу и писал на обоях плохие слова? Неужели тогда Стемнин отказался бы от нее? Хватило бы у него духу сказать: «А знаешь, Варвара, вряд ли я смогу быть отцом такому ребенку, давай-ка разбежимся, пока не поздно»? Конечно, не хватило бы. Наверняка он подобрал бы наскоро какую-нибудь невнятную фразу, какими люди вечно отгораживаются от необходимости принимать мгновенное решение, что-то вроде «поживем — увидим» или «время покажет». А себе оставил бы теоретическую возможность в любой момент откреститься от слишком глубоких отношений. У кого недостанет пороха воспитывать чужого трудного ребенка, тот вряд ли сможет сказать матери в лицо, что ее ребенок ужасен.

Эти мысли промелькнули в голове в доли секунды, пока Варя открывала сумочку. «Немыслимо красивые пальцы! Антон, не подведи меня, мой мальчик!» Больной набат гудел под сводами затылка. В руках у Вари возник бело-желтый «кодаковский» конверт. Достав увесистую пачку снимков, она не передала ее сразу Стемнину, но внимательно проверяла каждый новый снимок и откладывала некоторые обратно в конверт.

— Тут нам всего год и один месяц.

Голос ее изменился. На снимке в плену у огромного бессмысленного медведя, надувного мяча и пластиковой пирамидки мешковато сидел малыш с приоткрытым ртом.

— Такой смешнючий хохолок! — подсказывающе радовалась Варя.

— У него твои глаза.

— Ты думаешь? А вот это уже год и пять месяцев, на даче, купаемся.

Директор Департамента писем старательно улыбался и пытался скрутить мысли в какую-нибудь внятную формулу, которая помогла бы справиться с беспокойством и поддержать разговор в нужном ключе. «Нет, он совсем не ужасен, обычный мальчик, наверное, хороший даже. Потом, маленькие дети всегда кажутся пристукнутыми, вспомни свои фотографии. Со временем привыкнешь, может, даже полюбишь». Не было ничего отпугивающего в этих снимках годовалого, двухлетнего, трехлетнего мальчика с серыми глазами и гладко причесанными светлыми волосами. Незачем было раздражаться и по поводу равнодушия фотографа или переслащенной манеры одевать ребенка в жилетки, галстуки-бабочки и глянцевые ботиночки наподобие малолетнего официанта. Главное, что заставляло Стемнина сжиматься внутри — чувство, что ребенок ему совсем чужой, а относиться к нему как к чужому будет невозможно. Что нужно сделать, чтобы почувствовать родным человека, которого минуту назад ты себе даже не представлял? А признаться Варе в этих чувствах значило перечеркнуть сегодняшний день, все предыдущие встречи и собственные письма.

— Тебе плохо, Илья? — встревоженно спросила Варя, забирая у него очередной снимок. — У тебя такое лицо…

— Слушай, а Валентин… Валентин Веденцов не знает про наши… Про нашу встречу? — неожиданно пробормотал Стемнин.

— Веденцов? А зачем ему знать? — удивилась Варвара.

— Я имею в виду… Он не против?

— Да нам-то что за дело? Послушай, ты странный какой-то.

— На самом деле я вот что хотел сказать, Варя. Только ты меня выслушай и пойми.

Она смотрела на него внимательно и без настороженности.

— …Меня очень тронуло, что ты доверилась мне и показала эти фотографии.

— Правда же, он хороший?

— Наверное. Наверняка. Я… я не знаю. Вот об этом я и хотел сказать. Ты должна запомнить. Я постараюсь делать все как надо… Ничего не портить… Что я не умею разговаривать с маленькими детьми — не страшно, научусь, я люблю учиться. Но это все и, главное, чувства, да? — все это будет не сразу. И я, честно, не знаю когда. Понимаешь?