Сандро Веронези - Спокойный хаос Страница 46

Карло делает еще одну глубокую затяжку и смотрит на меня.

Да ладно! К черту! Немножко опиухи, что мне плохо будет, что ли, от одной-то затяжечки.

— Ну-ка, дай.

— Да ты сядь, — говорит мой брат.

Я сажусь на диван, а он протягивает мне лист фольги.

Ведь совсем недавно я упал в обморок, проклятье, а-а, ладно, все равно хуже мне не будет.

— Смотри сюда, — велит он и показывает, как наклонять алюминиевый лист, в центре которого лежит коричневый шарик величиной с ноготок.

— Да ладно тебе, я и сам знаю, — сопротивляюсь я, хотя на самом деле я ничего и не знаю.

С Беппе Карамелла мы курили опий из какой-то трубки, и всеми приготовлениями ведал он, мне оставалось делать только затяжки. Карло чиркает зажигалкой, и язычок пламени разогревает фольгу, а лежащий на ней шарик опия на моих глазах начинает плавиться, испуская клубы дыма. Вдруг шарик плавно, как капелька ртути, заскользил по складкам фольги, оставляя за собой едва заметный коричневатый след. Просто так маневрировать им и смотреть на него уже что-то!..

— Что ты там телишься, — подгоняет меня Карло, — давай вдыхай.

Я беру трубочку в рот и вдыхаю дым.

— Все, — велит мне Карло, — вдыхай все до конца.

А я смотрю на него и киваю головой: он просто хочет, чтобы я накачался этим наркотиком, для него это очень важно. Действительно, первая затяжка получилась какой-то робкой: больше дыма клубами повисло, закачалось в воздухе, чем проникло ко мне в легкие. Карло снова чиркает зажигалкой, и едва начинает подниматься дым, я затягиваюсь, на этот раз ни одна струйка не пропала даром, все угодило прямо в рот. Я сразу почувствовал целый букет, удивительный, приятный, но на грани противного: вкус навоза в конюшне, смолы, хлеба, фруктов, зерна, молока, бумаги и ладана; и сверху вниз, от рта к легким, разлилось тепло, а вверх, к мозгам, пополз холодок. Карло отдает мне зажигалку, я должен проделать всю операцию самостоятельно. Я держу лист фольги в правой руке, а зажигалку сжимаю в левой, трубка торчит у меня во рту, и в такой позе я снова зажигаю огонь и играю со скользящим по фольге шариком, в третий раз я вдыхаю дым, очень глубоко вдыхаю, — пошло оно все к черту, — вдыхаю до самого конца; проделываю еще раз все сначала, и на этом останавливаюсь, передаю Карло все его причиндалы и откидываюсь на спинку дивана. Теперь снова его очередь курить. Он курит, а я наблюдаю за ним в полутьме, которая мало-помалу становится стеклянной, нет, зернистой, нет, гипсовой: как ловко Карло манипулирует всем этим, он преследует плавно скользящий по складочкам фольги шарик зажатой в зубах трубочкой, я даже завидую этой его ловкости. Он делает парочку глубоких затяжек, а потом откидывается на спинку дивана, улыбается, и на щеках у него появляются плутоватые ямочки, ну вот — снова моя очередь; я затягиваюсь, один, два раза, неистово затягиваюсь, мне бы не хотелось в этом признаваться, но меня жжет зуд соперничества, а потом снова он, и снова я, а потом он, а как иначе, проклятье, мы ведь братья, все пополам, сначала один, потом другой, как когда-то в детстве, когда папа водил нас в парк кататься на пони, или на летающих тарелках в Луна-парке, и мы никогда не выигрывали, никогда, случалось так, что мы оставались наверху до самого конца, но потом, в заключительном поединке, нас всегда кто-нибудь подбивал, и поэтому долгие годы мою душу разъедала язва, оставшаяся после поражений в таких битвах, кроме шуток, я всегда опасался дуэлей, я всегда боялся их проиграть, и поэтому неизменно старался их избегать, я имею в виду не только дуэли в Луна-парке, но и в жизни тоже, я всегда тщательно избегал, насколько это было возможно, любых поединков или столкновений лбами, и еще только три года назад до того чудесного подарка, на праздник Эпифании, все так и было. Это случилось с нами на аттракционах в Кастильон-делла-Пескайа, когда Клаудия приставала ко мне со своими просьбами покатать ее не больше не меньше, а на летающих тарелках, она так долго и настырно канючила, что я махнул на все рукой и, набравшись мужества, повел ее туда, хотя уже заранее страдал от унижения, которое скоро, как я полагал, мне предстояло испытать, когда какой-нибудь фиговый папочка со своим толстяком-сыночком безжалостно собьют нас, и мы совершенно незаслуженно полетим вниз, незаслуженно еще и потому, что не станете же вы утверждать, что эти летающие тарелки стреляют по-настоящему? — ведь на самом деле это кассирша в будке решает исход битвы, она решает все: кто выиграет, кто проиграет; честно говоря, я точно не знаю, как она это делает, может быть, она нажимает на кнопку или что-нибудь в этом роде, я так никогда об этом и не догадался; мы садимся в тарелку, и я уже начинаю думать, как я буду оправдываться, когда мы проиграем один, два, три, четыре раза, в общем, когда Клаудия начнет расстраиваться оттого, что мы все время проигрываем, но случилось все наоборот: выигрывали мы, а другие тарелки падали одна за другой, и случилось так, что мы на своей тарелке на необыкновенно долгое мгновение остались один на один с людьми на другой тарелке, и мы приготовились выстрелить друг в друга; и, в конце концов, выиграли мы, невероятно, но факт, заключительный поединок все-таки выиграли мы, та пара падает вниз, а мы остаемся наверху, мы не только выиграли дуэль, но с того раза начали выигрывать без конца, не переставая, все время на орбите оставались только мы, поединок с каким-нибудь противником неизменно выигрывали мы, никому нет от нас спасенья, поистине фантастично выигрывать таким образом, такая победа дарит тебе какое-то особенное, неповторимое ощущение, по правде говоря, никогда раньше ничего прекраснее я не испытывал, нет, выигрывать без борьбы, незаслуженно и бесконечно, потому что наша победа давала нам право на бесплатный кон, а в тот вечер в победители кассирша выбрала именно нас, она решила впустить нас в поразительный, магический круг — победа-бесплатный-кон — еще-одна-победа-еще-один-бесплатный-кон, возможно, это был самый прекрасней момент в моей жизни, несомненно, время, проведенное на аттракционах в Кастильон-делла-Пескайа, было самым счастливым моментом в моей жизни. Подумать только: последний противник, осмелившийся сопротивляться нам, падает в пропасть, и мы остаемся одни: я и Клаудия, одни, наверху среди прожигающих горящими точками черный фон моря огней, разбросанных по побережью, и нас ласково овевает теплый ночной бриз, он играет нашими волосами, и теперь уже мы оба уверены, — что самое бесподобное, — что скоро все снова повторится, а потом еще, еще и еще раз, она, потому что просто уверена, что ее отец непобедим, а я, потому что знаю, что это просто какое-то чудо, но выбор на этот раз пал именно на нас. Наконец Клаудии это дело надоело; клянусь: после десяти или пятнадцати побед подряд ей все надоело, она захотела пойти на автодром, и наш бесплатный кон мы подарили другой паре: отец-сын, и сошли с круга непобедимыми, как Роки Марчано[64]…

Карло смотрит на меня и улыбается, снова протягивает мне опий. Он наркоман. Я это знал, но одно дело знать, а совсем другое видеть все собственными глазами, это сильно бьет мне по нервам. Карло — наркоман. В голове у меня сейчас царство холода — все замерзло. Слово наркоман замерзло, и я снова становлюсь моим отцом, слово «отец» леденит арктическим холодом, да, но тогда он был прав, — замороженная правда — потому что это истина, всегда это было истиной: легкие наркотики влекут за собой сильнодействующие, это ведь так просто, само собой разумеется, мои сыновья, черт их задери, вы только на них посмотрите: один смутьян, а другой смиренник, как это так, сволочи они этакие, будь они трижды прокляты, могли с этим не соглашаться?

Знаешь, какие были самые прекрасные моменты в моей, жизни? Что ты сказал? Я у тебя спрашиваю, знаешь ли ты, какие были самые прекрасные моменты у меня в жизни? Стоп, всем стоять на месте: это просто телепатия какая-то, как это, черт подери, Карло дога… Ты помнишь, мама нас водила в парк, в Вилла Челимонтана? Помнишь, я садился на качели, а ты начинал закручивать веревки? А мама нам строго-настрого запретила это делать, но мы выжидали, пока она отвлечется, и ты начинал закручивать веревки, ты крутил их до тех пор, пока мне уже некуда было деваться и приходилось наклонять голову, и вот так, согнувшись в три погибели, я ждал, пока ты не закрутишь до конца не отпустишь их. Веревки раскручивались, а я на качелях крутился вокруг своей оси, я крутился все быстрее и быстрее, быстрее и быстрее, помнишь? А когда мама это замечала, было уже слишком поздно, она уже не могла остановить ту воронку, вращающуюся с бешеной скоростью, а когда веревки раскручивались до конца, после последнего рывка по инерции они начинали закручиваться в противоположном направлении, но только чуть-чуть, а потом снова раскручивались и закручивались в другую сторону, и так далее до тех пор, пока качели не останавливались, а мама, рассердившись на наши шуточки, не уводила нас домой. Ну вот, когда веревка в первый раз раскручивалась до упора, в тот самый момент резкого рывка, до того как они начинали закручиваться в обратном направлении: именно этот момент был для меня поистине фантастическим, больше никогда в жизни мне не довелось пережить подобные ощущения, в такие моменты у меня было все, что мне нужно в жизни: исполинская, неукротимая сила, скорость, страх, а значит и смелость, и адреналин, а после стольких витков этой бесконечной карусели я просто ошалевал, голова у меня шла кругом и, естественно, я не соображая ни хрена, а в момент рывка, все эти ощущения, десятикратно увеличиваясь, становились просто невыносимыми, понимаешь? Они были настолько интенсивными, что я чувствовал себя взрослым, взрослым и великим только потому, что я был способен испытывать накал подобных эмоций и сдерживать их. Сотни раз я искал эти ощущения в серфинге, в прыжках с парашютом, в банджи-джампинге, в наркотиках, хотя что-то такое подобное мне и удавалось почувствовать — я ощущал в себе силу, испытывал ошеломление и дикий страх, и адреналин бил ключом, — но все равно чего-то такого там мне не хватало. Ты скажешь, что мне не хватало детского восприятия, но я тебе могу гарантировать, что это не так, могу тебе гарантировать, что, когда ты бросаешься в пустоту с самолета или когда в первый раз вдруг бухнешь дикую дозу сильнющей незнакомой наркоты, ты снова становишься ребенком. Нет, дело не в этом. Все гораздо проще: того, чего мне не хватает, просто больше нет. Мне не хватает тебя, мне не хватает мамы.