Эдгар Доктороу - Град Божий Страница 46

Машина резко клюнула, и Рональд, вскочив с места, бросился к пилотам.

Командир, яростно жестикулируя, показал Рональду второго пилота, который, сгорбившись, упал на штурвал. Брат вытащил убитого из кресла — голова парня почти оторвалась от туловища, бережно положил тело на пол кабины и занял место второго пилота.

Он стянул с себя летную куртку и мехом подкладки вытер кровь убитого с кислородной маски и надел ее на лицо.

После этого он вытер кровь со стекла фонаря кабины.

В фюзеляже были видны отверстия, оставленные пулеметной очередью «мессершмита».

Нос «Крепости» задрался вверх,

и командир приказал брату держать курс,

пока он будет вытирать кровь, залившую ему глаза.

Так Рональд стал вторым пилотом, впереди были видны расстроенные порядки эскадрильи «Летающих крепостей».

Пары «фокке-вульфов», сменившие «мессершмиты», заходили со стороны солнца, обрушиваясь на «Б-17»,

пролетая сквозь их строй и извергая пулеметный огонь, а потом делали боевой разворот и снова дерзко шли в атаку.

И было не важно, что то один, то другой гунн взрывался или начинал тянуться к земле, оставляя за собой дымный шлейф, казалось, все они охвачены каким-то жизнерадостным самоубийственным пафосом.

Бомбардировщики вспыхивали пламенем, кувыркались в воздухе, как опавшие листья, или вращались вокруг крыльев, или вертикально, носом вниз, летели к земле.

Следы самолетов и трассирующих пуль

пересекали небо загадочными строчками,

разделенными, как запятыми, разрывами зенитных снарядов,

пролетавшими вниз телами, парашютистами,

скользившими к земле, кусками крыльев,

обтекателями двигателей, люками,

оторванными ногами, головами в летных шлемах,

панелями управления, вертящимися пропеллерами —

всевозможными остатками машин и людей,

усеявших небо, сквозь которое

надо было лететь и лететь дальше.

Никто не смог бы сказать, сколько это продолжалось, казалось, что иной жизни просто не существует.

Наконец «фокке-вульфы» отошли, и то, что осталось от эскадрильи, не больше шестидесяти машин, подошло к цели.

Осталось преодолеть яростный заградительный огонь зенитных батарей и приниматься за работу.

С открытыми бомбовыми отсеками

«Летающие крепости» сделали боевой разворот и вышли на цель. Лежавший внизу город вспучился черно-рыжим дымом, а к реву двигателя присоединился тяжелый запоздавший гул взрыва, от которого самолет качнуло, как колыбель.

Машина подпрыгнула вверх, и Рональд услышал, как штурман прокричал:

Бомбометание закончено!

Ему показалось, что самолет испытывает поистине

человеческое торжество,

отправив жестокое послание немцам.

А теперь уматываем отсюда, сказал пилот.

Только в этот момент до них дошло,

что машина перестала слушаться штурвала,

куда бы его ни поворачивали, курс не менялся.

По плану полета, чтобы избежать встреч с люфтваффе, которые сильно потрепали эскадрилью по пути к цели, им надо было продолжать лететь к югу через Итальянские Альпы на аэродром в Северной Африке.

Но теперь не оставалось ничего иного, как лететь на запад, снова через всю Германию.

Пилот ничего не мог сделать с машиной — ни повернуть, ни снизиться, ни подняться.

Оставалось только одно — лететь прямо вперед.

Пилоту показалось, что тяги истерлись в нитку, и вот-вот оборвутся, и машина рухнет вниз.

Только не это, услышал Рональд.

Они постепенно снизились, уменьшив обороты и заглушив два двигателя.

Теперь они летели достаточно тихо,

чтобы избежать обнаружения на высоте пятисот футов

над вылизанными с какой-то извращенной тщательностью

полями, разграниченными полосами кустарника.

Маленькие стада коров

пускались в неуклюжий галоп,

завидев в небе низко летящий самолет,

старик, показывающий на них рукой,

женщина у веревки,

на которой сушилось белье,

станционный носильщик, грозящий небу кулаком, длинный товарный состав,

охрана которого целилась в «Летающую крепость» из винтовок, Рональд чувствовал,

что вся Германия ополчилась на раненое американское чудовище,

с натужным ревом ползущее над деревнями и поселками.

Но они продолжали упрямо двигаться вперед; в живых осталось три или четыре члена экипажа, без радиосвязи, в застывшем, парализованном, выжженном самолете.

Только ветер свистел в отверстиях, пробитых в фюзеляже, и мертвые лежали, скрючившись, у своих разбитых турельных пулеметов…

Друзья, братья и сестры, как нам сделать так, чтобы наши рассказы не спотыкались, как ветераны на своих парадах?

Опыт опыта непередаваем, дети пожимают плечами: что было, то было, и история учит их в конечном итоге не оказываться в неподходящем месте в неподходящее время, как это случилось с тридцатью миллионами во время Второй мировой войны, где каждый из них был сгустком смертельной боли хотя бы в течение одного, бесконечного мгновения, и вся любящая ткань их сознания сатанински съеживалась, когда мир подходил к краю пропасти.

Я спрашиваю: сколько же раз может мир подходить на волосок к своему концу до конца мира?

Из разбитой пилотской кабины зеленые поля внизу

становились серыми при взгляде

сквозь запекшуюся кровь на стекле фонаря.

Может быть, мой брат Рональд думал

вовсе не о тех обстоятельствах,

в которых он в тот момент оказался,

а о Европе, которую настолько круто занесло

в историческую фантазию,

фантазию королей, фантазию прелатов,

что она мгновенно прониклась сюжетами

убийственных сказок, извергнутых из уст ее самых чудовищных

импресарио, каких только видел двадцатый век,

из уст горластых социопатов, которые всегда знают,

кого обвинить.

Или, быть может,

он размышлял о разнице между войной и миром как о разнице между смертью в мирное время, неожиданной, случайной, местной или приглушенной таким средством, как нищета, и безошибочно отрежиссированной массовой смертью во время войны.

Но скорее всего, замерзая в одной рубашке, а потом, не испытывая никакого комфорта, надев летную куртку, мех подкладки которой был покрыт сосульками сгустков крови второго пилота, он думал о матери и отце, о Рут и Бене, не будучи в состоянии представить их себе визуально, он воспринимал их моральное присутствие, черпая силу только в их существовании как своих родителей.

Думал он и о своем маленьком братишке Эверетте, который очень серьезно слушал, когда учили, как ловить и отбивать мяч в бейсболе, и он чувствовал, как невинность Эверетта придает ему сил.

Он посмотрел на часы.

В Штатах сейчас самый разгар дня.

В этот миг Рональд поклялся,

что когда-нибудь он снова будет жить скромной жизнью труда, учебы, дома и вечно будет благословлять Бога за то, что у него такая дружная семья.

Небо тем временем потемнело, сгустились тучи, погода начала стремительно портиться.

Пилот медленно, с трудом, набрал высоту,

не зная, когда наступит момент,

когда воздушное судно не сможет продолжать полет.

Британцы называют самолеты машинами —

эта идиома, по мнению брата,

была очень странной

в приложении к «Летающей крепости».

Но с каждым вздрагиванием крыльев, с каждым перебоем в работе двигателя он все больше и больше убеждался в точности такого обозначения.

Сейчас я точно не знаю, когда и как это случилось, что Рональду было приказано покинуть самолет.

Небо к тому моменту сделалось совсем черным, началась буря,

вероятно, молния замкнула панель управления.

Теперь они летели вслепую, потому что стрелка компаса

вращалась как сумасшедшая в разные стороны. Вихревые потоки подхватили самолет, началась болтанка, и, кажется, он рассказывал, что загорелся правый дальний мотор.

В свете пламени он увидел, как крыло начало отваливаться.

Пилот приказал всем оставшимся в живых прыгать, самолет раскачивался, подпрыгивал и трещал.

Рональд, спотыкаясь, пошел в хвост и нашел парашют, люк был открыт, дождь хлестал в лица живых, прыгавших в бурю впереди него.

Рональд оглянулся и, увидев, как пилот, привстав с кресла, послал машину вверх,

бросился головой вниз в яростно гремящую тьму.

Бармен, еще пива для жаждущих братьев и сестер, у них, как и у меня, пересохло во рту.

Иммунитет к громогласному мифотворчеству есть тоже мифотворчество, не правда ли?

История, изложенная на бумаге,

похожа на отпечатанный лабиринт,

через который должна пройти наша жизнь,

рассказанная история

заклинает наши тусклые способности

ожить в телах, которые не принадлежат нам.

Надо, чтобы вся планета обрела голос, и тогда вся цельность самых сокровенных повестей человеческих зазвучала бы гимном просветления, если бы это было возможно.