Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках Страница 46

— Я не понимаю, о чём ты, — страдальчески произнёс Лукошкин. — Я очень хочу понять, но не могу. Пусть будет из гордыни, только я не знаю этого слова. Прости, пожалуйста, девять классов ведь у меня всего. А очки — это не почётно и не западло. Очки — это просто ведь туалет и больше ничего. Мы же здесь живём. Самим же приятно, когда чисто.

— Но почему ты-то всегда на очках должен?!

— Не правда, другие тоже, вон хоть Семёнова взять из твоего отделения, Фару того же, — серьёзно сказал Лукошкин, как будто не желал приписывать общие заслуги одному себе. — Но у меня лучше многих получается, я наблюдал.

— Хоть хвалишься, — выдохнул Герц. — Ну, слава Богу, а то уж я подумал, что ты…

— Да особо-то нечем хвалиться, — наивно улыбнувшись, перебил Лукошкин. — Очки мыть — это же не ракету строить, — так ведь? Я просто небрезгливый, это важно в таком деле, а то, может, и лучше меня мыли бы.

— Уйди, — жёстко произнёс Герц. — Видеть тебя не могу. Зачем ты только припёрся? Вали!

Лукошкин пошёл к выходу. Какая-то непонятная сила заставила его обернуться у двери. Брови его подскочили, он конвульсивно хватанул ртом воздух. Глядя на него, по стойке «смирно», с рукой, приложенной к козырьку, стоял мертвенно бледный Герц.

— Потерпи, позже придёшь, решим твои вопросы, — мысленно приказал Герц сержанту Кузельцову, который (Александр не сомневался) тоже не спал перед нарядом. — Не всё кончено, поживём ещё. У нас есть Лукошкин, в который и собирайся подберёзовики, шампиньоны и всякий другой гриб. Жизнь за него отдам, убью, если понадобится. Он не молитвами, которых не знает, — жизнью своей меня отмолит. Полки таких пропащих, как я. Он, как зверь, инстинктом чует, как из болота выбраться. След в след за ним идти, прикрывать ему спину. О, он далеко не трус, грудь ему прикрывать не надо. Забежишь вперёд — только потонешь в болоте. Вижу его хотя бы и в бою: как очки моет, так и воюет. Качественно. Обстоятельно. Терпеливо. Выносливо. Не яркими вспышками раз в год, а тлением изо дня в день. После войн у Лукошкиных только несущественные медальки на груди бренчат — «За взятие» да «За оборону». Но именно такие, как он, в конечном итоге, изматывают врага и ломают войну.

И не вмешиваться в его дела, не приставать к нему с расспросами и мыслями, не пытаться облегчить ему жизнь, — так только дезориентируешь его. Просто наблюдать за ним. Жизнь, здоровье его беречь и всё. Оберегать таких, как Лукошкин, и есть, наверное, главная задача таких, как я. Лукошкиных чмырят, последними считают, а они русское ядро как раз и хранят. Таким, как я, надо стать первыми на поверхности, и не надо даже голову забивать, что мы на глубину не способны. Потому что в сложившихся условиях только мы одни, пожалуй, и можем, став первыми на поверхности, разнести по всей земле, что Лукошкины-то и есть первые по-настоящему, в глубине. Нас послушают, так как мы в отличие от Лукошкиных визуально сильные, на ощупь сильные, а, стало быть, и лучше воспринимаемся как сильные, хотя таковыми на самом деле не являемся.

И эту силу таким, как я, может быть, даже стоит неправедно заработать. Да-да, неправедно. Сейчас же население уважает воров в законе, олигархов и прочих. Ну что ж — придётся податься в корявые кумиры. А потом на вершине власти, богатства и могущества крикнуть: «Не мы — Лукошкины есть настоящая сила!» А следом все деньги — на церкви, в детдома, нищим! То-то шок будет, и все нам поверят. Мы, конечно, на пути к власти, богатству и могуществу в аду места себе зарезервируем, зато удар вернее! Матёрые грешники на арену праведников за ручку выведут — каково! То-то поразится народ! За эти минуты торжества можно и в аду попариться до страшного суда, а там, может, человечество за нас и словечко замолвит. А сильной мелочёвке вроде честного мента, порядочного чиновника могут и не поверить, потому что они итак хорошие, а это скучно! Как на небе больше радости об одном раскаявшемся грешнике, чем о десяти праведниках, так и нам, злодеям, пришедшим с повинной, народ обрадуется и поверит скорее, чем добрым людям. Наш народ в этом плане на Христа смахивает. А праведники — это такая зевота на самом деле.

А без нас Лукошкиным конец. Как и нам без них. Противоположные чувства к этому курсанту испытываю: презрение и восхищение. Как так? Но когда буду говорить, что он первый среди всех, никто не усомнится в моих словах, потому что в этом будет такая сладость лично для меня, что вот он я, такой весь из себя перец, а возвышаю Лукошкина.

Очки? Ерунда это, точно теперь знаю. Сегодня же можно страх перед ними уничтожить. Достаточно одному здравому пацану, улыбаясь и насвистывая, на их мытьё пойти, вперёд приказа бодрым шагом пойти, как на перекур, как в чипок, как на самое обычное дело, — и рухнет сортирная власть над нами. В первую минуту все поразятся, и тут главное не ослабеть, самому не поразиться и прямо всем в глаза смотреть, как будто ничего особенного не случилось. Перед этим же самому свято поверить, что ничего особенного, потому как и впрямь фальшив Кощей, ничего сверхъестественного в нём нет, нашими страхами только и жив. Очки вымыть, но после этого нигде никого не подвести, не струхнуть в каком-нибудь по-настоящему важном деле, не затупить нигде. Тогда — победа.

Только надо ли сейчас? Убери очки, это нравственное насилие над личностью — останутся одни избиения, и Россия взвоет от тысяч и тысяч убитых, раненых и покончивших с собой. Очки — хороший сдерживающий фактор. Тот, кто соглашается их мыть, почти не подвергается избиениям, потому что и так наказан всеобщим презрением. Тот, кто идёт в отказ, хоть и получает конкретно несколько раз, но потом попадает в разряд мужиков и не трогается по мелочам. Каждый выбирает по себе. Очки — это не что иное, как громоотвод.

В курилку зашёл хмурый Кузельцов. Сидевший Герц, как положено, поднялся со скамьи.

— Чё не спишь? — с недовольством спросил Кузельцов.

— Не спится, товарищ сержант.

— А в наряде мозги мне будешь компостировать?

— Никак нет, Вы же знаете.

— Отбой, я сказал.

— Так Вы же тоже не спите.

— Я другое дело, а тебе — отбой.

— Не спится что-то.

— Мало тебя дрочат, значит.

— Разрешите обратиться, товарищ сержант.

— Не разрешаю.

— Но я по другому вопросу.

— По какому другому? Я и первого-то не слышал.

— Пусть Семёнов вместо меня поспит.

— Ты меня дрочишь?

— Я из-за другого.

— Нет, ты чё не всосал?! — вскипел Кузельцов. — Тебе хлеборезку, что ли, поправить?!

— Или сразу бейте, или выслушайте.

— Что-нибудь серьёзное или опять что-нибудь в твоём духе?

— Серьёзное.

— Смотри, а то, в натуре, выхватишь.[80] Я не в настроении.

— Хорошо. Семёнов близок к суициду. Пусть поспит вместо меня, нам в наряде проблемы не нужны.

— Он тебе чё — говорил?

— Никак нет, отдохнуть бы ему, видон у него неважнецкий.

— И чё? Он всегда такой.

— Лучше не рисковать.

— Ты как-то всё это говоришь, как-то…

— Цинично, — сухо подсказал Герц. — Самый подходящий тон. Так я не иду вразрез со временем, а, значит, действую с высокой производительностью.

Кузельцов внимательно посмотрел на Герца, и вдруг сержанту открылось то, что раньше от него ускользало.

— Мутный ты тип, — исподлобья посмотрев на подчинённого, сказал Кузельцов. — Всё в игры играешь? С простодушными-то людьми? Не со мной — с Павлушкиными да Семёновыми?

— Не понял.

— Всё ты понял… Вспоминаю, как месяц назад ты в ступор всех вогнал. Историю с гашишем помнишь? Ты тогда нас грамотно перед кэпом[81] отмазал, что, мол, гашиш в батарею «махра» подбросила. И такие доводы привёл, что даже я поверил, что мы с Армяном и Литвином не при делах. Мы тебе тогда целую гору ватрушек подогнали. И сам ведь сказал, что эту хрень с творогом любишь. А чё ты потом сделал? Всё раздал, да кому раздал! Очкомоям и тем, с кем ты не очень контактируешь. А друзей обошёл стороной. И все охренели от такого расклада, пацаны-то простые, институтов не кончали. Ну, с врагами-то вроде понятно — подмазывался к ним. А очкомоям тогда почему дал? И почему друзей обломал, на которых по идее надо опираться?.. Теперь-то я догоняю. Ты несколько зайцев разом разил. К врагам ты действительно подмазывался, но грамотно. Типа, смотрите, если бы только одних врагов, а то ведь и очкомоев тоже угощаю, так что не думайте там. Благо, ватрушек у тебя было хоть задницей ешь. Только не догоняю, почему ты друзей обделил.

— Друзей обделил, — сверкнул глазами Герц, — потому что хотел показать, что и они такие, как я, — не поведутся на хавку, потому как первые в батарее среди «духов». Правда, я им насильно свою позицию навязал. Ну, да не суть. А с врагами… Я скорее вербовал их на свою сторону, чем подмазывался к ним.

— Помню-помню, как Павлушкин на тебя взглянул, что, мол, а нам, нам — чё не дашь? Этот вообще по простоте своей в полных непонятках был. А ты его жёстко отшил. С врагами тоже, скорей всего, не врёшь. Только зачем тебе всё это?