Франсуа Каванна - Сердце не камень Страница 46

— Не думаю, что она была бы "счастлива". Во всяком случае, непро­должительно. У нее мимолетное увлечение, каприз одинокой женщи­ны. Я никогда бы себе не…

— А если даже так? Почему же она не имеет права на увлечение? Вы

— такие красивые оба! Это должно быть сказочно…

— Лизон!

— Молчи! Ты хочешь сказать: "Это было бы непристойно" или еще какую-нибудь чушь.

— У меня есть ты, Лизон. Мне достаточно тебя.

— Тебе достаточно меня? А твои другие дамы? Тебе не кажется, что ты настолько сентиментален, что потерял чувство реальности? Я тебя ни в чем не упрекаю, заметь.

— Те, другие, не являются точными копиями тебя.

— Ох-ох-ох… Ты пожирал ее глазами. Безумие, так портить себе жизнь! Все кругом считают себя свободными от предрассудков, но сто­ит чуть поскрести, и тут же вылезают рефлексы старого доброго конформизма.

В этот момент я делаю огромную глупость. Я говорю:

— Лизон, у меня такое впечатление, что ты толкаешь меня в объятия матери, чтобы подготовить свой уход…

— Что ты сказал?

— … и когда все сладится, она и я, ты потихоньку отдалишься от меня… Старики со стариками, разве не так?

— О, дурак. Гадкий дурак…

Она бледна. Молча подбирает свои книжки и уходит. Даже не хлопнула дверью. Она ушла.

Из-за сказанной мною глупости, в которую не верил я сам.

Хлопает входная дверь. Я опять забыл запереться на замок. Мое сердце начинает колотиться: Лизон вернулась, она простила меня? Изабель явилась как посол, но с задней мыслью? Я не знаю, из-за кого оно бьется сильнее, мое сердце. Волнующий момент. Переступит порог та или другая, все равно это будет победа, это будет праздник! Вдобавок, если это Изабель, мне предстоит испытать пряное чудо первого раза, несказанного мига, когда страстно желаемая женщина наконец открывает тебе свое сокровенное… Под своим одеялом я вдруг возбуждаюсь, как осел, охваченный похотью.

Ни та, ни другая. Это Стефани. Разочарование. В штанах из вельвета в крупный рубчик, в свитере с высоким воротом и без боевой раскраски. Мне не придется защищаться от ее атак, и на том спасибо… А что же мне делать со здоровенной дубинкой, которая буянит в тепле одеяла?

Когда Стефани появляется, звучит сигнал тревоги. Я занимаю позиции обороны, ожидая подлых выходок. Эта дрянь, которую плохо удовлетворили (об этом я толком ничего не знаю, но поспорил бы на что угодно), пришла с самыми дурными намерениями, это, по крайней мере, я знаю наверняка. Она злючка от природы — извращенка, сказала бы Агата, — сеятельница неприятностей. Я вопрошаю без намека на вежливость:

— Зачем явилась?

Она улыбается чисто по-кошачьи. Это очень идет ее хорошенькой Мордочке, освещает ее. Жаль, что глаза совсем не участвуют. Она говорит:

— Ты не очень-то вежлив со сна. Мог бы поздороваться со мной.

— Здравствуй. Что дальше?

— Не поцелуешь меня?

— -Нет.

— А я тебя поцелую.

Она меня целует. Прямо в губы, лакомка. Она пожирает меня, раздавливая губы, всасывая язык, облизывая десны, затопляя мой рот слюной… Она слишком часто ходит в кино, это не самое лучшее для просвещения в делах любви. Не знаю, доставляет ли это удовольствие ей самой, а я задыхаюсь, я пытаюсь ее оттолкнуть… Но вот, о дрянь такая, она сует руку под одеяло и крепко хватает меня. Слишком крепко, эй, ты делаешь мне больно! После этого я уже не в силах контролировать ситуацию. Ярость похоти опрокидывает доводы рассудка, а я опрокидываю Стефани, срываю с нее свитер, штаны и… ничего, больше нечего срывать, никакого нижнего белья, хитрая девчонка подготовила почву на всякий случай. Она попала в подходящий момент и сумела обратить его в свою пользу…

Я проникаю в нее так, словно взламываю дверь, словно даю кулаком кому-то в морду, словно наказываю порочного ребенка. Я мщу за себя, вот что я делаю. Я действую бешеными толчками, не заботясь о ее наслаждении. Держи, мерзавка! Удивительно то, что она улетает прежде меня, оргазм наивысшего класса, который она переживает с ошеломленным видом, с безумными глазами, стиснув зубы: главное, не показать, не закричать, даже не застонать. Это означало бы подчинение самцу, признание себя побежденной…

А мне ничего не надо доказывать, я проваливаюсь в бездну, трубя так, что стены могут обвалиться. Я стону, я плачу, я изливаюсь в нее целыми струями, еще и еще, вот тебе, вот тебе, все мое тело, обратившись в жидкость, вихрем устремилось в это крошечное, но ненасытное лоно, все мое тело, плоть, кости, мозги…

Когда наконец я снова оказываюсь на земле, мне нечем гордиться. Рухнув на спину, все еще задыхаясь, я всячески проклинаю сам себя. Маленькая рука пробирается по моей груди, как паучок. Я поворачиваю голову к Стефани. Она едва заметно робко улыбается. Проклятая артистка! Теперь будет изображать передо мной девственницу, открывшую для себя любовь. Я ставлю все на свои места:

— Ты меня поимела, да?

— Ты жалеешь?

— Я никогда не жалею. Получил удовольствие без хлопот. Между прочим.

— Мерзавец!

Она плачет. Настоящие слезы, право слово. Я не могу выносить вида плачущей женщины. А сикушки тем более. Впечатление такое, как будто плачет моя собственная дочка. Я обнимаю ее за девчоночьи плечи.

— Прости. Я вел себя как скотина. У нас было плохое начало.

Она всхлипывает и с надеждой спрашивает:

— Это значит, что мы будем продолжать?

— Нет, Стефани. Остановимся на этом.

Она усаживается на меня и колотит меня в грудь своими маленькими жесткими кулачками. Ее маленькие груди подпрыгивают в такт.

— Почему? Почему? Может, было плохо? Для меня это… Это была фантастика. И для тебя тоже, я заметила. Тогда почему? Почему Лизон и все другие, а не я?

— Как раз из-за Лизон. Ты знаешь.

— Ты дурак.

— Согласен. Но что с этим сделаешь? Такой уж я.

Я потягиваюсь. Встаю. Она спрашивает меня:

— Ты уходишь?

— Да. Надо сдать работу.

— Суччивору?

— Тебе это известно?

— Лизон.

— Разумеется, Лизон. Она тебе все рассказывает.

— Не все. Что не рассказывает, о том я сама догадываюсь.

— Ну ладно, я сейчас позавтракаю, умоюсь, побреюсь и в путь. Есть

— хочешь?

— Нет. Я встала очень рано. Только чашку кофе, если можно.

— Хорошо.

Иду в кухоньку ставить воду на огонь. Мой кофе — это "Нескафе" или любой другой сорт растворимого кофе того же типа. Я не вижу смысла осложнять себе жизнь дурацкими машинами, сверкающими хромом и набитыми автоматикой, которые в конце концов оставляют тебе грязный фильтр, полный отвратительной гущи, и все это приходится чистить. Лишь бы пахло кофе и подстегнуло для начала, мне вполне этого хватает.

Я приношу полные чашки и две тартинки с маслом для себя. Стефани пьет, смакуя маленькими глоточками. Она все еще обнажена. Ее кокетливые маленькие грудки китаянки притягивают мой взгляд. Лучше мне держаться на расстоянии от искушения. Изображая маленькую избалованную девочку, она говорит мне, подняв голову над своей чашкой:

— Эмманюэль?

— Да?

— Мне хочется остаться в постели. В ней пахнет тобой. Могу я по­спать немного в твоем запахе? В этом ведь нет ничего плохого?

— Ну…

— А потом принять ванну. Может, ты разрешишь мне остаться здесь? Я уйду после обеда, у меня уроки.

Мне это не очень нравится. Мой дом — это моя берлога. Но мне уже так надоело ей отказывать во всем, что я смягчаюсь.

— Ладно. Оставайся сколько захочешь. Знаешь, куда положить ключ?

— Да. Лизон сказала мне.

Я должен был сам догадаться!

Сеанс работы у Суччивора затягивается надолго. Мэтр искрится идеями, которые я впрыснул ему во время нашей последней встречи, и теперь он мне их преподносит как свои собственные, с чудовищным нахальством или непробиваемой наивностью, мне еще не удалось определить свойства и параметры каждой составляющей его мощной личнос­ти. Я с восторгом встречаю эти озарения гениальности, втихомолку презирая самого себя за раболепство, но все же не слишком усердствуя в самобичевании, так как хорошо знаю, что самые лучшие находки, возлюбленные чада моего воображения и дара рассказчика, остаются в запасе для моей собственной книги, которая изумит мир в следующий литературный сезон и которая практически закончена.

Так что я философски выслушиваю тонкие замечания и смелые советы мэтра, которые я учту в той мере, в какой они окажутся моими, вернувшимися ко мне от борта, как в бильярде.

Возвращаюсь к себе пешком. Как после каждого сеанса у Суччивора, мне необходимо отвлечься и расслабиться. Этот тип по природе краснобай, он упивается своей речью, держа беззащитного собеседника за пуговицу из страха, как бы тот не улизнул. Меня тошнит от его самодовольного кудахтанья, даже сам тембр его глубокого голоса вызывает головную боль.

Я прихожу домой, когда уже настала ночь, ликуя по поводу нескольких мелких идей для моего романа, пришедших мне в голову по дороге. Я спрашиваю себя, не забыла ли Стефани запереть дверь на ключ. Конечно же, она ее не заперла. Еще повезло, что она, вероятно чисто механически, прикрыла ее за собой. Знаки пребывания Стефани, добавив­шиеся к моему обычному беспорядку, сразу же бросились мне в глаза. Она опрокинула кофе на одеяло — прекрасное одеяло из чистого пуха, с восторгом купленное Агатой и оставшееся у меня в качестве обломка кораблекрушения, но такого обломка, который прекрасно греет меня, когда я сплю голым, завернувшись в него. Кайма застывшей грязи отмечает на стенках сидячей ванны верхние границы, до которых доходила вода при омовениях маленькой мерзавки. В остатках воды вяло плавают полотенца-медузы… Но это еще далеко не все.