Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью Страница 46

— Пусть Петр Игнатьевич и завтра на работу не выходит. Вы же его мамаша? Так передайте. Горе, какое. Мы все ему сочувствуем. Минуточку… Значит, адрес ваш я записал. Прямо к дому и подъедет. «Газик», его еще «бобиком» называют. Может, кому подъехать надо помочь, так скажите…

Лепешкин едет на переднем сиденье «газика», и на коленях у него гробик.

Остановились у дверей «морфологии», поднялись на второй этаж.

— Ты не ходи, — сказала мать. — Я и одежду взяла. Дать валерьянки? Накапаю?

— Не надо, — сказал Лепешкин.

— Тебе водки надо, брат, да побольше, — сказал Усов.

Ему не хотелось дурманить себя водкой, потому что в голове крутилась какая-то важная, значительная мысль, не облекаясь в слова. Он подрагивал от нетерпения. Он не хотел, чтобы его оживление истолковали превратно.

Открылась та дверь, обитая железом. Высокий кудрявый мужчина в черном резиновом фартуке показался на пороге. Из-под марлевой повязки были видны черные, все понимающие глаза.

— Кто там у вас?..

Мать оттеснила его:

— Я пойду.

Он должен обязательно вспомнить, иначе пропадет-что-то очень важное. Он должен вспомнить, ведь эта пронзительная мысль уже представала перед ним в законченном виде. Просто он отмахнулся от нее и забыл.

— Смотреть будешь? — спросила мать, сняла крышку.

«Как она похожа, — подумал Лепешкин. — На меня и на Ольгу. Это удивительно, как похожа».

Он поцеловал мертвый лобик, торопливо, словно ему кто-то мог помешать. Или эта невысказанная мысль ему мешала?

Уселись в «газик», заколоченный гробик Лепешкин поставил на колени, и ему казалось, что шоферу не мешало бы прибавить скорость. Все это тянется слишком медленно. Ольга так и не увидела дочку.

«Я недостоин этого горя», — вдруг отчетливо пришло ему в голову, и острая невыносимая тоска сжала сердце.

«Что же ты умерла, девочка моя, — шептал он. — Я бы все тебе показал, все улицы, все переулки. Все деревья и небо. И снег бы показал. И ты бы улыбалась». Лепешкин явственно представил, как улыбается поразительно похожая на него девочка, дочка, он тоже улыбнулся, и на лице его как будто прикосновение травы, когда бросаешься в нее с разбега. Они барахтались бы в траве с доченькой, как тогда с Ольгой.

«Я недостоин этого горя», — повторял Лепешкин, и тоска накатывала новыми тяжелыми волнами. Сердце ныло, будто отдельно от него, и «газик» подскакивал на выбоинах асфальта.

Могилка была неглубокой, и зарыть ее не составило особого труда.

— Я сам виноват, — сказал Лепешкин. — Я ее убил.

— На-ка, выпей лучше, — сказал Усов и подал полный стакан водки. — Помянуть надо.

Красное солнце клонилось к закату. Лепешкин смотрел на него, не моргая. Ему не хотелось идти или ехать.

— Я ее убил, доченьку мою, — повторял он и чувствовал мрачное удовлетворение.

— Что ты мелешь, — сказала мать. — Совсем свихнулся.

— Я, — повысил голос Лепешкин. — И Ольгу я тоже погубил. — Он наслаждался растерянностью матери. — Убил жену. Сироту Ольгу.

— Что ты, зарезал ее, что ли?

— Ха! Зарезал, — Лепешкин резко взмахнул рукой и свалился на холодную, но еще не смерзшуюся землю. — Дочку убил, жену, — он стукнул кулаком по могиле.

— Ладно, — сказала мать, — успокойся, ты убил. Да помогите же его в машину затащить!

Пурга в середине мая

Был идеальный зеркальный гололед. Утром пройдут машины с песочком, посыпят, но пока солнце не поджарит эту тонкую корочку мерзлоты, скользи и падай.

— Ничто не вечно под землею, даже вечная мерзлота стала не та. Причем она идеально уживается с вулканами, иллюстрируя выражение «лед и пламень»... — Андрей Корытов, сухощавый молодой человек в джинсах и темной нейлоновой куртке, вел долгий монолог на вольную тему, откидывал голову и вдруг поникал ею и повисал на могучей руке Горохова.

Тот был на голову выше, весил около ста двадцати килограммов и шел слегка вразвалку. На нем было старое пальто, комнатные тапочки и штаны костюма для борьбы дзюдо.

— Почему ты молчишь и не скользишь? Наверное, ты моряк. У тебя походка боцмана.

— Сам ты моряк, — вяло возразил Горохов. — Давай-ка все же частника какого-нибудь остановим. Тебе домой надо, проспаться.

— Домой? Как бы не так! Боцман, не шути! Свистать всех наверх! А давай махнем в порт, попросимся на какой-нибудь кораблик, на суденышко завалящее, и уплывем!

— Куда мы уплывем?

— Вокруг света.

— Ладно, дыши глубже.

Андрей закрыл глаза, вздохнул, покачнулся и вдруг понял, что куда-то поедет.

— А ты адрес знаешь?

— Знаю, знаю, а как же…

Сейчас, когда напряжение спало, Андрей, как никогда, ощущал вялость в теле и в мыслях. Через несколько, минут предстоит встреча с Лидией, и лучше бы ее не было…

К счастью, совершенно неожиданно он оказался в большом зале, где много народа. Это походило на приемную, нечто подобное приемному покою больницы, или на предбанник с многочисленными кабинками для раздевания.

Его два раза сфотографировали и попросили предъявить документы.

— Простите, а куда я попал? — спросил Андрей.

— Как куда? В вытрезвитель, — сказали ему невозмутимо, продолжая списывать данные с заводского пропуска. — Андрей Николаевич Корытов? Конструктор? Угораздило вас. Адрес домашний назовите.

— Только жене ничего не говорите, пожалуйста. Это же ошибка? Я же ведь совершенно трезвый, только устал. А она меня совершенно не понимает.

— Да разве вас понять? Сложная натура, наверное?

— Я изобретатель.

— Ну-ну, давайте-ка, раздевайтесь и идите.

— Куда?

— К таким же изобретателям.

— Но ведь вы понимаете, что это ошибка?

— Понимаем. Да еще спасибо скажете, поразмыслив. Гололед. Головой удариться очень даже запросто, можно и руки обморозить — не смотрите, что весна. Это кому весна, а кому ампутация.

— Но, я надеюсь, это недоразумение…

— Все будет в порядке. Прилягте пока. Все выяснится.

Койка была обычная, как в гостинице. Застеленная. Он нырнул под одеяло и хотел все по порядку растолковать этим людям, но они уже ушли и закрыли дверь. На ключ. Правда, были и другие люди, но совершенно незнакомые и крепко спящие. С такими не поговоришь. Хорошо, с этим со всем можно согласиться, но пусть хотя бы вернут Бориса. Куда подевался Горохов? Был ли он в машине? Вызвался проводить. До такси. Значит, Горохов дома. Но Андрея не убеждали собственные аргументы. Он встал, подошел к двери и постучал согнутым пальцем. Звук был тихий, сиротский, странно, что его расслышали. Громыхнула дверь.

— Горохов…

— Спите. Завтра поговорим.

Конечно, никакого Горохова тут нет, даже думать нечего. Называть фамилию второй раз не хотелось: кто его знает, не навлечешь ли беды на Борю и, тем более, его жену, припеваючи живущих в новом браке? Это самое неприятное — навлекать на кого-то беду. Обрушивать несчастья.

Андрею вдруг стало жаль этих людей, которые скоро уедут насовсем, станут страдать, тосковать по Северу. Конечно, будут, нет таких, чтобы не страдали.

И Лидия тоже страдает, только от другого. Обожглась-то и впрямь сильно. «И всему виной я!» — пронзительно остро подумалось Андрею.

Он хотел, было опротестовать это утверждение, но после некоторого колебания не стал. Вся беда его и состоит в отсутствии необходимой твердости. Да, с этим не поспоришь.

Ну вот, все теперь противно. Даже он сам. Мыслимое ли дело? Вот ситуация! Как нарочно. Будто подстроено это все.

— А может, и впрямь все подстроено?

Догадка о всеобщем коварстве была ошеломляюща, Андрей внутренне замер, и вдруг все произошедшее предстало перед ним с обезоруживающей ясностью.

Нужно найти начало всей этой каверзы. Найти, как голову змеи, и обезвредить.

…Середина мая, не начало, а середина. Вечер. Пурга поднялась с обеда, и, хотя в самом городе относительно тихо, никого не удивляет, что диктор телевидения объявила, что обещанного по системе «Орбита» московского концерта не будет и поэтому она извиняется и предлагает художественный фильм «Королева бензоколонки» с «пониженным качеством изображения и звука».

— Что ж, давай чай пить, — предложила Лидия, зябко запахнула махровый халат и пошла ни кухню.

— Оделась бы…

— Я возле батареи сяду.

— Свитер принести?

— Как я устаю от одежды, — прошептала Лидия. Андрей не слышал этого, а знал наизусть. Знал, что Лидия взгромоздилась на стуле, подобрав под себя длинные ноги. Она могла застывать в неподвижности, затаивать дыхание, и напоминала в эти минуты произведение начинающего скульптора, который способен как-то с грехом пополам передать внешние черты модели, но не вдохнуть в свое творение трепет жизни.

Андрей взял свой не новый пиджак — память о первой магаданской получке, пришел на кухню и накрыл Лидии спину и плечи и ждал, что она потрется щекой о лацкан и скажет: «Костром пахнет», но жена промолчала и лишь плечами повела. Она смотрела в окно сквозь тюлевую штору на завораживающие потоки снега. Андрей сквозь штору смотреть не любил, потому что у него тогда рябило в глазах.