Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят Страница 46

— Ты такая смешная, Бекка! Ты всегда счастливая, хотя к этому нет никаких оснований!

— А что ты знаешь о жизни?

— Помню маму… У нее было все для счастья… но она никогда не была счастливой. У нее были припадки отчаяния и вспышки радости, то так, то так, но это не было настоящее счастье. Я думаю, она постоянно грустила.

Бекка заслушалась, широко раскрыв рот, когда Александр заговорил о матери. Она затрясла головой, всплеснула руками в фиолетовых с желтым митенках и запричитала:

— Вот несчастье-то какое! — Воздела руки к небу и воскликнула: — Мне бы такого мальца, как ты! Нет, ну мне бы такого мальца, как ты!

Прикрыла глаза, а когда открыла, они были влажными. Александр подумал, что у нее такие светлые, словно вылинявшие глаза оттого, что она много плакала.

Он постоянно думал о голубых глазах Бекки. Такие голубые, что он ощущал головокружение, когда погружался в них взглядом; все вокруг становилось каким-то нечетким, размытым. Бекка не была старой клячей. Маленькая, хрупкая, она высоко держала гордую головку с седой гривой волос, вертела ею, как птичка, высматривающая корм, а когда снимала вечно наверченные на нее тряпки, обнаруживалась стройная талия юной девушки в корсете. Он часто задумывался, давно ли она живет в бедности, потому что она очень хорошо сохранилась для женщины ее возраста. Ему страшно хотелось выяснить, как же она оказалась посреди парка на инвалидной коляске.

Но он не осмеливался задавать вопросы. Инстинктивно чувствовал, что это опасная зона и нужно иметь много душевных сил, чтобы узнать о несчастьях другого человека. Порой он говорил что-то вроде:

— Жизнь сурово с тобой обошлась…

— Жизнь — она что может, то и делает… Она не может испортить весь мир. А кроме того, счастье не всегда оказывается там, где его ждут. Иногда оно так запрятано, что никто его не видит. И потом, что за ерунда, почему это мы должны быть все время счастливы?

Она занервничала, заерзала на коляске, с нее стали сползать шерстяные тряпки, и она кое-как, вкривь и вкось, натягивала их назад.

— Нет, правда! Никто не обязан быть счастливым постоянно… или быть счастливым так, как это принято. Человек сам придумывает себе счастье, каждый на свой манер, не существует универсального рецепта. Думаешь, людей непременно делают счастливыми большой красивый дом, дорогая машина, десять телефонов, телеэкран в полстены и задница в тепле? Я вот решила быть счастливой по-своему…

— И у тебя получается?

— Не каждый день, но в целом да. Но если бы я была счастлива каждый день, я бы не могла оценить, что я счастлива! Ты понят меня, милай? Понял?

Он согласно кивал, чтобы не перечить, но понимал отнюдь не все.

Наконец она успокоилась. Покрутилась на коляске, чтобы поймать краешек шали, поправить пончо, застегнуть расстегнувшийся крючок под подбородком, провела рукой по лицу, словно смахивая гнев, и тихо сказала:

— Знаешь, что нужно в жизни, милай?

Александр покачал головой.

— Нужно любить. Изо всех сил. Все отдавать, ничего не требуя взамен. И тогда все получается. Но это кажется таким простым и очевидным, что никто не верит в этот рецепт. Когда кого-то любишь, ты уже не боишься умереть, ты больше ничего не боишься… Например, с тех пор, как мы познакомились, с тех пор, как я знаю, что увижу тебя, что ты пробежишь мимо по дороге из школы, остановишься поговорить или просто махнешь мне рукой, ну что сказать… я счастлива. Для меня счастье — просто видеть тебя. Мне от этого хочется скакать на одной ножке. Это мое личное счастье. Но если такое счастье предложить толстяку, набитому деньгами, он придет в раздражение, посмотрит на него, как на полное дерьмо, и выбросит в помойку…

— Если я больше не буду заходить к тебе, ты будешь несчастна?

— Я буду не то чтобы несчастна, я потеряю желание жить, и это хуже всего! Любовь — рисковая штука. Риск всегда существует, с деньгами, с дружбой, с лошадьми на бегах, с погодой, всегда… Я всегда готова идти на риск, потому что с него начинается счастье!

«Любить кого-то…» — подумал Александр.

Он любил отца. Любил Зоэ, но они теперь не виделись. Ему очень нравилась Аннабель.

— Очень нравиться — это то же, что любить?

— Нет, любить — это любить, без степеней сравнения.

Значит, он любил отца и Зоэ. И Бекку. Не слишком длинный список.

Ему надо было найти еще кого-то, чтобы любить.

— А можно полюбить кого-то по заказу? Решить и полюбить?

— Нет, по заказу не получается.

— А можно помешать себе любить?

— Не думаю… Но у некоторых людей это получается — они прячутся за двойные засовы.

— А можно умереть от любви?

— Ох да! — воскликнула Бекка, тяжко вздохнув.

— С тобой такое случалось?

— Увы.

— Но ты не умерла!

— Едва не умерла. Я погрузилась в свое горе, перестала бороться… Так я в итоге и оказалась на этом кресле, а потом внезапно подумала: «Старушка Бекка, ты еще можешь улыбаться, ты еще можешь ходить, ты вполне здорова и не утратила своих способностей. Ты еще можешь сделать множество вещей, встретить множество людей…» И радость вернулась. Радость жизни. Это трудно объяснить. Я вновь захотела жить, и знаешь, что случилось? Через два дня я встретила тебя!

— А если я исчезну? Если меня раздавит автобус или укусит ядовитый паук?

— Типун тебе на язык!

— Я хочу знать, можно ли несколько раз подряд умирать от любви?

— Я, несомненно, снова выкарабкаюсь и буду вспоминать о счастье, которое ты подарил мне, буду жить этими воспоминаниями…

— Знаешь, Бекка… Я больше не играю в эту игру, не говорю всему «прощай», с тех пор как встретил тебя… И больше не представляю себе, что все однажды умрут.

Это была правда.

Она не хотела больше, чтобы он давал ей деньги, и потому он приносил ей хлеб, молоко, соленые орешки, курагу и фиги. Он где-то прочел, что это самая питательная пища. Он утащил из стенного шкафа, в который отец собрат вещи матери, красивые шали, шерстяные свитеры, серьги, помаду, перчатки и сумочку и подарил Бекке, сказав, что у них на чердаке стоят старые, никому не нужные чемоданы, и уж лучше она будет носить эти вещи, чем их отдадут в Армию спасения.

Бекка стала красивой и элегантной.

Однажды он отвел ее к парикмахеру. Он взял деньги, которые валялись на письменном столе отца, и — хоп! — они пошли к парикмахеру.

Он ждал на улице — охранял инвалидную коляску, чтобы ее никто не укатил, и когда она вышла, благоухающая и кудрявая, вся такая воздушная, со свежим маникюром, он воскликнул: «Вау!» — и захлопал в ладоши. Потом с оставшимися деньгами они пошли есть пончики в кафе на углу. Чокнулись чашками кофе с молоком. Провели конкурс усов среди прохожих. «А вот эти шикарные! Эти еще шикарней!» — говорил он улыбаясь.

А она так смеялась, что подавилась кусочком пончика и закашлялась. Вмешался какой-то мужчина. Он обхватил ее, наклонил, сильно нажал сверху, и дыхание восстановилось. Посетители кафе столпились, чтобы поглядеть, как умирает красивая пожилая дама, подавившись пончиком.

Но только она не умерла.

Она выпрямилась, поправила заколки, одернула старое пончо и попросила стакан воды.

А потом они под ручку вышли из кафе, и одна старая дама сказала, что Бекке страшно повезло, что у нее такой внук.

Он смотрел на нее сквозь пелену снежных хлопьев, падающих с неба. Она, моргая, тоже смотрела на него. Не нравилась ему идея оставить Бекку одну в сочельник. Он хотел убедить ее хотя бы на один вечер пойти в убежище. Там наверняка организуют благотворительный праздник, елку, крекеры и чипсы, лимонад и подставки для стаканов.

Но она отказалась. Она предпочитала провести этот вечер одна в сарае интенданта королевы. Он оставил дверь прикрытой и положил в печку дров.

— Ты будешь совсем одна?

— Да, милай…

— Но это же так грустно…

— Нет! Я буду смотреть в окошко.

— Мне хотелось бы привести тебя к нам… Но я не могу. Сегодня вечером мы идем ужинать к бабушке с дедушкой, и кроме того, я еще ни разу не говорил о тебе с отцом…

— Не терзай себя, милай… Постарайся хорошо провести время, а завтра мне все расскажешь…

Филипп как в воду глядел.

Они прибыли к родителям в половине девятого. Мсье Дюпен был в темно-синем блейзере, вокруг шеи шелковый платок. На мадам Дюпен было ожерелье в три ряда и розовый костюм. «Это так принято, — шепнул Александр Анни, — она одевается в те же цвета, что и королева». Анни нарядилась в черное платье с пышными газовыми рукавами, похожими на крылья. Она держалась очень прямо и постоянно поддакивала и кивала, опасаясь допустить какую-нибудь оплошность и обратить на себя внимание.

Они уселись за стол, отведали фаршированной лососины, жареной индейки, рождественского пудинга. Александру было позволено налить «на палец шампанского».